Наш адрес – не дом, и не улица…
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем … [1]
Все мы вышли из Советского Союза. Разница лишь в том, что кто-то прожил в нем больше, а кто-то меньше. И даже дети, появившиеся после 1991 года, тоже, в какой-то мере, продолжают оставаться советскими, поскольку у них советские родители, не говоря уже о бабушках и дедушках.
А уж авторы этих записей – самое что ни на есть советское поколение! Как это сейчас модно – нас называют поколением беби-бумеров. Это те, кто родился после окончания Великой отечественной войны. Наименование поколение получило из-за послевоенного всплеска рождаемости. Ведь мы выросли в настоящей супердержаве.
Мы верили в свою страну так, как не верили ни до нас, ни после нас! И, наверное, для этого были весомые причины.
Ведь поколение, к которому мы принадлежим, вероятно, как никакое другое, было преисполнено самых честолюбивых замыслов и надежд. Энтузиазм тридцатых годов был помножен на ликование от Великой Победы, суммирован надеждами, которые давала советская «оттепель», и густо сдобрен верой в технический прогресс.
Советский Союз вышел победителем из войны и стал сверхдержавой. Российская империя не просто восстановлена, а значительно увеличилась благодаря появлению государств-сателлитов и союзников. Треть населения мира следует указаниям из Москвы, а еще сотни миллионов с симпатией наблюдают за уникальным экспериментом на одной шестой части суши.
Успешно испытаны ядерная и водородная бомбы. Это представлялось гарантией строительства светлого и, главное, — мирного, счастливого будущего. Как сказал по этому поводу Черчилль, «Сталин принял из рук Ленина государство с сохой и превратил его в могучую страну с атомной бомбой»[2].
В июне 1954 года был осуществлен запуск первой в мире советской атомной электростанции под Москвой. В 50–е годы темпы экономического роста в СССР не уступали темпам экономического роста Японии и ФРГ в тот период. Очевидно, наступала эра всеобщего благоденствия.
В 1950 году, тогда еще молодой, но уже знаменитый польский писатель Станислав Лем закончил свой роман «Астронавты».
В нем как нечто само собой разумеющееся звучали такие фразы: «В 2003 году был закончен частичный отвод Средиземного моря вглубь Сахары, и Гибралтарские электростанции впервые дали ток для североафриканской сети. Много лет прошло уже после падения последнего капиталистического государства. Окончилась тяжелая, напряженная и великая эпоха справедливого преобразования мира. Нужда, экономический хаос и войны не угрожали больше великим замыслам обитателей Земли».[3]
И читая эти строки, мы действительно искренне верили, что в далеком XXI веке все будет именно так.
В апреле 1961 года полетел в космос Юрий Гагарин. В это время мы учились в начальных классах. Такого восторга и чувства сопричастности к делам великой страны мы больше не испытывали никогда.
А в октябре того же года Никита Сергеевич Хрущев с трибуны только что отстроенного финнами Дворца Съездов торжественно провозгласил о том, что уже наше поколение будет жить при коммунизме.
Конечно, к этому времени нам будет уже очень много лет, думали мы. Далеко за тридцать. Утешало лишь то, что старость, которая, как всем известно, наступает после тридцати, мы проведем в самом совершенном обществе из всех, придуманных человечеством.
В начале 60-х годов ХХ века известный английский физик Артур Чарльз Кларк опубликовал книгу «Черты будущего». Этот серьезный ученый набрасывал контуры прогресса науки. Он поместил в ней свою знаменитую таблицу, обошедшую все издания мира.
В ней на 1990 год, то есть через далекие тридцать лет, ученый относит заселение планет[4]. Почувствуйте разницу – не посещение какими-то вульгарными автоматами, а именно заселение. Как не прийти в безудержный восторг от всех этих перспектив?
Мы и наши сверстники напоминали наивных щенков в огромных розовых очках, которые переливались всеми цветами радуги, как мыльные пузыри. Мир был прекрасен и с каждым днем становился все лучше, справедливее и совершеннее.
Шло время. И вместо обещанного коммунизма, мы получили девяносто первый год, когда мы, равно как и подавляющее большинство наших соотечественников, были вынужден принять российское гражданство по причине ликвидации предыдущей страны проживания.
Дело в том, что в конце того года, двести сорок миллионов человек в одночасье лишились Отечества. Ни войны, ни ядерных бомбардировок, ни даже плохонькой иностранной оккупации – за окном те же дома, те же люди и даже деньги те же, советские. А Родины – раз и не стало. Кто-то легко сжился с этой катастрофой, а кто-то до сих пор бродит по постсоветскому пространству в поисках утраченной Отчизны.
Советский Союз ушел. Однако печать советскости еще долго будет формировать сознание, образ жизни, манеры и привычки. И это относится ко многим сторонам нашей жизни. Все зависит от степени консервативности.
Так, например, посмотрите на общественное пространство, коим являются современные торговые центры. Ведь они практически не отличаются от своих зарубежных собратьев. Теперь гляньте на иное общественное пространство — парки и скверы, особенно в небольших городах. И вы отчетливо увидите, что все они, по своей сути, остались советскими.
Почему же так произошло? Ведь на протяжении двух столетий в России создавалась великая культура садового искусства. И это не только дворянская усадьба, но и знаменитые городские сады. В конце XIX века стало стремительно набирать силу дачное строительство, где площадь отдельных участков зачастую превышало несколько гектаров.
И вдруг все рухнуло. Вот строки из рукописи москвоведа Греч Алексея Николаевича, который посвятил себя изучению подмосковных усадеб:
«В 1917 году началась агония. В 1917 году обозначилась обреченность русской усадьбы и всего с ней связанного. Опустели дома, белые колонны рухнули. Дорожки парков заросли травою; через десять лет ее уже стали косить. История кончила здесь свою книгу, чтобы начать новую.
Осталось написать эпилог, эпилог тому, что воспевали поэты и писатели, что слышали музыканты в шумах и шорохах ночи, что видели художники в нежных пастельных тонах весны, в багряных зорях осенних закатов.
Ларинский дом сгнил, львы на воротах облезли и рассыпались бесформенными кусками… «Дворянское гнездо» разрушено навсегда. В десять лет создан грандиозный некрополь. В нем – культура двух столетий. Здесь погребены памятники искусства и быта, мысли и образы, вдохновляющие русскую поэзию, литературу, музыку, общественную мысль. На грандиозном пепелище выросли крапива и бурьян. Скоро закроют они груды кирпича и щебня… И нет над некрополем надгробного камня…».[5]
С другой стороны – а могло ли все складываться иначе? Пафос лозунга «Отречемся от старого мира» реет над всеми составляющими советской культуры. Вот цитата, которая формально относится к литературе, однако ее легко переложить ко всем отраслям коммунистического строительства:
«Литература социалистического реализма складывается как литература, выносящая приговор всему отсталому, косному и порочному, что мешает строительству новой жизни и имеет своим источником мораль, идеологию и психологию старого мира, буржуазного общества. «Мы выступаем как судьи мира, обреченного на гибель», говорил Горький на первом съезде писателей.[6]
Замените словосочетание «Литература социалистического реализма» на «Социалистическое садовое искусство», и далее можете повторять все остальное слово в слово. И праведные судьи стали вершить свой суд над миром, обреченным на гибель.
Вновь обратимся к рукописи Греч Алексея Николаевича, который успел запечатлеть то, что начало твориться в России, после 1917 года. Вот эпизод о судьбах усадьбы Петровское, что в Подмосковье, в Звенигороде:
«Три года красное зарево пожарищ пылало над старыми усадьбами. Рушились колонны, с глухим стоном падали, подсеченные топором липы. Выломанные, развороченные, изнасилованные дворцы зияли, как черепа, черными провалами окон и мрачной пустотой ободранных залов. Дом в Петровском был занят детской колонией; в вестибюле, отделанном искусственным мрамором, чудесно расписанным гризайлью, валялась разбитая мебель, но еще висел чудесный стеклянный екатерининский фонарь. Ведь люстры – последнее что расхищается, — нелегко снять и трудно увозить – да и никчемны они в «новой» жизни. В коридорах верхнего этажа стояли низкие книжные шкафы с сетками, откуда усердно растаскивались французские томики в кожаных переплетах.
Сваленным в груду архивом топили печи – а среди бумаг ведь были здесь и карты, оставленные некогда пощадившим Петровское наполеоновскими маршалами с их отметками и автографами. Во всех комнатах царила мерзость запустения.
Потом книги вывезли. Их вывозили из усадеб сотнями и тысячами ящиков в Москву и Петербург, в губернские и уездные города, где, никому не нужные, разрозненные, потерявшие свое лицо, лежали они грудами и штабелями в музейных кладовых и библиотечных подвалах. Старые книги, истерзанные и захватанные невежественными руками, четвертованные на части, сгорали в чадном дыму махорочной закрутки, перемалывались в машинах бумажных фабрик. Из них, точно куски живого мяса, выдирались гравюры и виньетки, а страницы, покрытые строчками печати, шли на обклейку стен под обоями или же просто бросались на съедение мышам в ободранных и загаженных комнатах. Ветер сквозь выбитые стекла разносил по пустым залам выдранные листки, тоскливо шелестевшие подобно осыпавшимся листьям на дорожках парков. Так безмолвно, но мучительно умирали после 1917 года старинные книги в русских усадьбах.
Последнее впечатление от Петровского еще через несколько лет. В доме, все еще наружно прекрасном, таком близком по строгости стиля к постройкам Кварнеги, уже прочно обосновался санаторий. Все росписи, за исключением наддверных, были бессмысленно забелены. Около дома выросла деревянная пошло-дачная терраса-столовая. Турецкая беседка уже не существовала, обезглавленной, лишенной купола оказалась ротонда над Истрой. Сотни ног дочиста вытоптали траву в куртинах.
От старого Петровского ничего не осталось. Вместо рояля назойливо взвизгивала гармонь в развинченно-ухарских руках. Новый быт еще не создал, разрушив старые, свои собственные эстетические и культурные ценности.[7]
Строителям нового мира уже начинает мешать такой термин, как общечеловеческие ценности. Вновь обратимся к теоретикам «социалистического реализма»: «Социалистическая действительность изменила наши представления об общечеловеческом. «Против «общечеловеческого» в старом смысле этого слова писатель и критик-коммунист должны бороться, это неоспоримо… но в мире уже создается другое общечеловеческое, старое понятие наполняется новым смыслом» — писал Горький».[8]
А уж если нет «общечеловеческого», то и какой спрос с революционного пролетариата.
И вновь Греч Алексей Николаевич: «В Чернышевском парке уничтожены решительно все павильоны и беседки, в руину превращена даже обширная оранжерея, в стены которой были встроены привезенные из Крыма старинные генуэзские рельефы, а также превосходные изразцы XVII века «новоиерусалимской» мастерской Никона, ранее составлявшие иконостас в ближнем селе Суворове».[9]
Вот так уходил глубочайший пласт русской культуры, называемый усадебными садами. Вместе с садами, уходили и храмы, соборы, простые, трогательные часовни, коих было множество на Руси. Трагически ушел из жизни и автор приведенных строк. В 1930 году Алексей Николаевич был осужден и отправлен в Соловецкий лагерь особого назначения, а в 1938 году его расстреляли.[10]
Трагедия русского садово-паркового искусства имела свои глобальные первоосновы. Одна из них заключалась в государственной политике, проводимой в стране. Дело в том, что сама концепция воспитания «Нового человека» подразумевала формирование в максимальной степени коллективистских устремлений и борьбу со всеми проявлениями индивидуализма.
Исходя из этой парадигмы, «строитель коммунизма» должен был как можно чаще находиться в коллективе – участвовать в субботниках, бодро шагать со всеми на маршах физкультурников, слушать лекции «Есть ли жизнь на Марсе?» и увлеченно заниматься марксистко-ленинской учебой.
Вся идеология была направлена на то, чтобы человек как можно больше времени был в коллективе и как можно меньше оставался один, занимаясь любимым делом.
А что же осталось? А остался последний оплот отечественного цветоводства и садоводства — «Палисад у дома».
Этот оплот оказался самым стойким. Да, конечно, кого-то можно лишить дворянской усадьбы. Да, у кого-то можно было отнять несколько соток земли. Однако забрать палисад, который подчас и составлял то несколько квадратных метров, было уже крайне сложно. Да и без палисада человеку как-то можно было существовать, полагая, что у него еще остается подоконник, на котором вполне умещается вполне приличный горшок с геранью.
И в каждом случае, пусть неявно, пусть молчаливо, человек демонстрировал свою способность к САМОВЫРАЖЕНИЮ. И это самовыражение позволяло человеку по-прежнему чувствовать себя ТВОРЦОМ и СОЗИДАТЕЛЕМ, что продолжало придавать ему силы и уверенность в своей внутренней правоте.
И это весьма беспокоило советскую власть. Исходя из этого, коммунистическая система интуитивно боялась садовода и цветовода, считая, что их увлечения развивают ИНДИВИДУАЛИЗМ, который отстраняет человека от коллектива, равно как и от коммунистической идеи.
Поэтому скромные герань и фикус были объявлены злейшими признаками мещанства и клеймились властью со всей пролетарской ненавистью. Те же кактусоводы, считались, чуть ли не проповедниками буржуазных взглядов. Действительно, зачем нам, с нашими ромашками и березками, какие-то космополитичные растения, которых нет ни в одном колхозе Советского союза?
А если человек стремится к чуждым взглядам, то с ним надо бороться. Люди старшего поколения помнят, как вся мощь пропагандистской машины обрушилась на, казалось бы, безобидную песню «Ландыши». И всего лишь за то, что в припеве звучали такие невинные слова:
Ландыши, ландыши –
Светлого мая привет.
Ландыши, ландыши –
Белый букет.[11]
Но ведь бранили не только песни. В годы репрессий практически было уничтожено краеведение, в сферу интересов которого входило изучение местных садов и парков. На цветоводстве лежала печать забвения. Вдумайтесь – в Советском Союзе не выпускалось ни одного массового журнала по цветам и культуре цветоводства.
Только советские журналы «Работница» и «Крестьянка» могли себе робко позволить опубликовать на предпоследней странице совет – как правильно полить фикус в зимний период. И лишь в конце восьмидесятых годов прошлого века, на прилавках киосков, как величайшее откровение, стал появляться переводной немецкий журнал «Burda», с картинками буржуазного садового дизайна.
Что касается редких книг, посвященных садоводству, либо цветоводству, то они рассматривали это занятие, как составную часть общего движения по строительству коммунизма.
При этом шла соответствующая цитата лидера коммунистической партии или ссылка на решение соответствующего съезда КПСС. Поскольку лидеры менялись, да и съезды каждые пять лет ставили новые задачи, то наиболее благоразумные сочинители перешли к более древним основателям марксизма. Чаще, для этих целей, они избирали Фридриха Энгельса. Вот, например, вступительное слово одной из книг по любительскому садоводству:
«Большую роль в озеленении населенных мест играет многотысячная армия садоводов-любителей, посвящающих свой досуг озеленению приусадебных и дачных участков, дворов, жилых комнат, балконов. Благодаря их стараниям преображается облик планеты, сбывается то, о чем мечтал и писал Ф. Энгельс в своих стихах:
Цветущим садом станет вся земля,
И все растенья страны переменят,
И пальма мира север приоденет,
Украсит роза мерзлые поля…»[12]
Однако была и другая, более объективная причина, способствующая уходу темы цветов на второй план. Ведь за те три четверти века, страна успела испытать столько катаклизмов и потрясений, что действительно было не до «лютиков-цветочков».
А что же являлось основой советского паркового искусства? Какие дизайнерские изыски породила эпоха Советского Союза? На наш взгляд, особенно характерными являются три направления. Это город-сад, парк отдыха имени Горького и палисад у дома.
Первое – некий мифический «город-сад», построив который, мы заживем весело и счастливо. Разумеется, в этом направлении ничего не было от конкретной практики садового дизайна. Скорее, это была такая же эфемерная мечта, сродни строительству коммунизма.
Вспомним восхищение Владимира Маяковского «советскими садовыми дизайнерами» тридцатых годов прошлого века:
Темно свинцовоночие,
и дождик
толст, как жгут.
сидят
в грязи
рабочие,
сидят,
лучину жгут.
Сливеют
губы
с холода,
но губы
шепчут в лад:
«Через четыре
Года
здесь
будет
город-сад!»[13]
Эта мечта, так и осталась несбывшейся мечтою. Прошло много лет, с момента написания Владимиром Владимировичем приведенных здесь строк. Однако листая альбомы, либо учебники по садово-парковому искусству, вы не встретите упоминания какого-либо города бывшего СССР, о котором потомки говорили бы с гордостью. Город- сад так и не появился спустя четыре года. Не возник он и через сорок лет. Нет его и сейчас, спустя девяносто лет.
В качестве примера, рассмотрим огромный сборник, состоящий из 960 страниц «1001 сад который нужно увидеть»[14], Рэй Спенсера Джонса. В этом сборнике, наряду с множеством иных садов мира, упомянуты 15 садов, расположенных в России.
Причем восемь из них – находятся в Санкт-Петербурге и его окрестностях (знаменитый Летний сад, Петергоф и так далее). А сколько же упомянуто садов, созданных в советский период? Ответ, к сожалению, очень скромный – ВСЕГО ЛИШЬ ДВА! Это главный Московский ботанический сад имени Н.В. Цицина, основанный в 1945 году, а также московский парк имени Максима Горького, открытый в 1928 году.
Трудно сказать, чем руководствовался Рэй Спенсер Джонс, включая этот парк в знаменитую тысячу парков мира. Не исключаем, что он знал изначально о нем, лишь благодаря роману Мартина Круза Смита «Парк Горького» и одноименному американскому фильму, снятого по мотивам этого романа.
Но как бы, то, ни было, он, пожалуй, очень точно подметил эту «вершину» советского садово-паркового искусства. И хотя этого буржуазного садовода можно упрекать в пристрастии и необъективности, отдельные его высказывания, вызывают определенный интерес.
Безусловно, говоря о «Парке культуры и отдыха имени Максима Горького», трудно утверждать, что его целью была пропаганда садового дизайна. Такой задачи не ставилось в принципе.
Цель была принципиально иной – парк, должен был стать мощнейшим фундаментом, на котором строилась вся концепция культурного отдыха трудящихся. Конечно, здесь практически ничего не было от парка, где люди совершают променад, любуясь образцами садового искусства. Скорее, как это не удивительно, в основе находился тот же буржуазный «Луна-парк». Конечно, в Диснейленд идут, чтобы развлекаться, а не любоваться топиарным искусством. И никто из пришедших сюда посетителей, особо не задумывается – какие здесь растут деревья.
Точно также, в парке культуры и отдыха можно было «культурно» выпить пива, поучаствовать в перетягивании каната, поиграть в шахматы или шашки, покататься на карусели и прыгнуть с парашютной вышки. То есть это был некий симбиоз русской ярмарки, танцевального зала, эдакой спортивной площадки и сети пивных и закусочных. Поэтому кусты и деревья здесь являются просто третьестепенной декорацией к доминошному столу, где трудящиеся азартно забивают «козла».
Здесь, вероятно, уместна аналогия с предлагаемым ассортиментом способов проведения времени в той же Вене. Если ты желаешь посмотреть высокое садовое искусство, то поезжай в Шенбрун – посмотри классическую геометрию сада, полюбуйся изысканным топиарным искусством, оцени соразмерность цветов на той или иной клумбе.
Ну а если тебя влекут аттракционы, пиво и рулька, то тебе следует направить свои стопы в парк развлечений, так называемый Пратер, где всего этого добра предостаточно.
Что интересно — Рэй Спенсер Джонс в своей книге, каждому саду предваряет сжатую характеристику: кем и когда основан, кому принадлежит, площадь и климат. Есть и категория, называемая «Стиль». И здесь автор применяет такие категории, как, пейзажный, топиарный, эклектический, неформальный, водный, ландшафтный, эксцентричный и множество других аналогичных эпитетов. Посмотрите, какая странная формулировка дается парку Горького: «Стиль: парк с аттракционами и дорожками для катания на коньках XX века».[15]
Также не особенно лестно автор отзывается и о планировке сада: «Планировка парка далека от совершенства, с нерегулярными насаждениями: сегодня они выглядят красиво, через год вызывают недоумение».[16]
Конечно, читать все это неприятно. Однако, сам парк Горького подмечен, верно, как стиль, как своеобразное тупиковое направление, практически не оставившего следа в мировой истории садового дизайна. Как бы то ни было, вопрос то заключается, не столько в планировке сада, сколько в том, что в Советском Союзе, практически было покончено с практикой создания «Летних садов», где гулял маленький Пушкин, и все силы были направлены на создание эрзац-Пратеров, которые плодились по всей необъятной стране.
На протяжении десятилетий чахленькие эрзац-пратеры повсеместно создавались в каждом райцентре, как правило, рядом с сельским домом культуры. А вот парковые ансамбли медленно умирали вместе со всевозможными бывшими дворянскими усадьбами, либо сносились в результате уверенной поступи индустриализации или в рамках борьбы с религией. Так, в двадцатом веке, и были практически забыты все традиции садово-парковой культуры.
Есть масса причин, по которым мы утратили интерес к прекрасным растениям. И, главная в том, что наш народ многие десятилетия, считай, целый век жил в постоянном напряжении всех сил, испытывая огромные перегрузки, когда самое важное – вообще выжить, прокормиться, найти крышу над головой, обучить детей, поставить их на ноги. Где уж там рассуждать о введении новых гибридов экзотических пород привитых форм кустарников?
Тут некогда вздохнуть, успокоится и оглядеться. Суетными заботами и тревогами отягощена душа. И эта повседневная забота «выжить и прорваться», также безжалостно рвала хрупкую нить садово-парковой культуры. И многие народные традиции, трепетно передававшиеся из поколения в поколения, были, к сожалению, безвозвратно потеряны.
Весь двадцатый век для россиян был временем сплошных испытаний и тягот. Вдумайтесь, сколько лишений пережили наши соотечественники – Первая мировая война, Февральская и Октябрьская революции, Гражданская братоубийственная война. До цветочков ли тут было? А затем наступили годы коллективизации, раскулачивания, массовых отъездов, насильственных переселений, расстрелов. Годы подозрительности. Было ли у людей время думать о садовом дизайне?
А затем покатилась по нашей земле, по городам и селам Отечественная война, загрохотала взрывами, задымила пожарами, дошла до Москвы, Волги, Кавказа.
Послевоенная разруха подстегнула, продолжила массовое бегство крестьян в города. Свежо на памяти уничтожение деревень под видом неперспективных.
И все эти истории не придавали нам оптимизма, когда мы начали реализовывать версии «Сад 3.0.». Безусловно, мечта о старом парке где-то наполняет сердце печалью. Мы приступали к закладке Сада, будучи молодыми, отнюдь не первой молодостью и из многочисленной литературы помнили, что любой садовод является глубоко несчастным человеком.
Действительно, любой садовод, решившийся создать именно «свой» Сад, является глубоко несчастным человеком. На это есть две причины – время и история садов.
Первый фактор очевиден, поскольку с утверждением «Хороший парк – столетний парк» спорить трудно. И каким бы не был оптимистом наш садовод, но мысль о том, что он никогда не увидит свой Сад, во всей своей красоте и великолепии, иногда все-же закрадывается в его душу.
Второе обстоятельство, которое беспокоит садовода – это как сложится судьба сада в дальнейшем. Ибо грустных сюжетов на эту тему накопилось предостаточно. В качестве примера, расскажем всего лишь две печальные истории.
История первая. Это история сада, созданного пятьсот лет назад, китайским чиновником, которого звали Ван Сяньчэнь. Его знаменитое творение так и называемое: «Сад скромного чиновника», находится в городе Сучжоу, примерно в 150 километрах от Шанхая.
Наш герой занимал очень высокую должность, являясь императорским цензором. Однако, пришло время и в 1513 году император отправил его в отставку. Пришлось отправляться в родной город. Ван Сяньчэнь прекрасно понимал, что уже не сможет управлять ничем другим, кроме собственного сада.
Его строительство продолжалось тринадцать лет, и было завершено в 1526 году. В результате этого творчества, появился чудеснейший сад эпохи династии Мин, со временем превратившийся в классику китайского искусства.
Свое название сад получил в честь строчки из стихотворения Пань Юэ о том, что отставной чиновник должен вести скромный образ жизни – сажать деревья и выращивать овощи.
Сад был настолько прекрасен, что, по словам современников, он стоил целый корабль серебра. Более двадцати лет Ван Сяньчэнь жил этим садом. А как же в дальнейшем сложилась судьба этого восхитительного творения? Очень просто. Сын «скромного чиновника» проиграл этот сад в первую же ночь после смерти отца. Новые хозяева разбили сад на куски и перестраивали каждый по своему разумению. И так длилось несколько веков.
И лишь в 1949 году сад вновь обрел свои первоначальные черты. Сегодня, этот сад – самый известный сад Суджоу, он первым был внесен в список всемирного наследия ЮНЕСКО. Такая вот печальная история, полутысячелетней давности…
История вторая. Это история сада, созданного сто лет назад, французским банкиром, которого звали Альбер Кан. Его знаменитое творение сегодня так и называется: «Сад Альбера Кана».
Однако, все по порядку. В маленькой провинции Франции – Эльзасе, 6 марта 1860 года, родился мальчик, которого назвали Альбером. Отец первенца, Абрахам Кан был торговцем скотом.
Получив прекрасное образование и занявшись предпринимательской деятельностью, в 1892 году Альбер становится компаньоном одного из банков. В дальнейшем он основывает собственный банк в центре Парижа. В 1893 году молодой человек приобретает небольшой дом на окраине Парижа в местечке Булонь-сюр-Сен с участком приусадебной земли.
Альбер Кан приглашает знаменитого ландшафтного пейзажиста Ахиллеса Дюшена, поручив ему спланировать сад, который отражает единство мира, объединив разные стили и эпохи.
Надо отдать должное Дюшену: он создал французский сад, в совершенно уникальном виде. Кроме этого, на территории появляются английский пейзажный парк с извилистой речкой, «голубой лес», представленный атласскими кедрами и елями Колорадо, Вогезский лес, который передает пейзажи Эльзаса, где прошло детство Альбера Кана, а также так называемый «пальмариум» — оранжерейный павильон с растениями тропических стран Африки и Азии.
Но сколько бы мы не говорили о красотах детища Альбера Кана, японский сад затмевает своим богатством все перечисленные выше сады. Он состоит из трех типичных для этого вида искусства стилевых композиций: «деревня» или сад созерцания и прогулки, «чайный сад» и современный японский сад.
Даже если бы Альбер Кан создал только один этот сад, то уже и этого было бы достаточно, чтобы вписать имя автора в историю мировой садово-парковой культуры.
Сады Альбера Кана уникальны в том смысле, что они представляют собой идеальную модель человеческого общения на планете Земля. Автор этого проекта – гуманист, филантроп, философ и просветитель.
Именно здесь, в саду, сосредоточены мысль и духовный поиск этого необыкновенного человека. Сад и сегодня, как посредник между его создателем и современным зрителем, заставляет пробудить сознание человека, обращаясь к его самым высоким чувствам.
В этом контексте садово-парковое искусство, если оно наполнено духовным содержанием, будет всегда бессмертно. И самое главное – Альбер Кан не был профессионалом, он был любителем, то есть дилетантом, который смог чуточку изменить окружающий мир в лучшую сторону.
Все шло прекрасно. И вдруг грянул экономический кризис 1929 года. Это экономическое цунами в одночасье сделало Альбера Кана нищим. Финансовый крах заставил постепенно свернуть все благие проекты, задуманные этим удивительным человеком. Все имеющиеся активы таяли на глазах. Дошла очередь и до прекрасного сада.
На заборе сада, появляется объявление, сообщающее шокирующую новость для всех соседей по улице. Текст объявления гласит, что дом, сад и все имущество за этим забором, принадлежащее одному из самых богатых людей Франции, выставлено на аукцион, в связи с банкротством хозяина.
По решению суда, любимое детище финансиста, его сад, был разделен на пять частей, которые должны были быть проданы на аукционе пятью разными лотами. Сад спасли друзья Альбера Кана, уговорив районный департамент Сены выкупить сад целиком.
Это произошло в 1933 году, когда Кану было уже 73 года. Единственное, что смог сделать департамент Сены – разрешить Альберу Кану жить, теперь уже в бывшем своем доме, находящемся на территории своего бывшего сада. Так продолжалось до 14 ноября 1940 года, когда Альбера не стало.
А потом пошли долгие десятилетия забвения и запустения этого прекрасного творения. И лишь 02 июня 1990 года произошло торжественное открытие сада и музея. Такая вот грустная история, происшедшая в минувшем веке…
Во всех этих печальных историях мы находили и личностный подтекст. Это ведь мы себе, в первую очередь, приводили массу аргументов, дабы не втягиваться в строительство объекта, под названием «Сад». Надо ли начинать строительство, которое, как известно, не заканчивается НИКОГДА?!
Сущность всех этих доводов выглядела так: наш возраст был явно против нас. Наша исконная советскость не позволит нам осуществить, что либо хорошее, а лишь сподвигнет нас к созданию еще одного котлована на бедной, израненной постсоветской земле.
И даже, если мы успеем воткнуть в эту несчастную землю, пару чахлых деревьев, то наши дети, несмотря на свои степени докторов экономических наук и университетские профессорские звания, тут же, в первую ночь, обязательно проиграют все эти кусты и деревья в карты!
Порыдав о нашем несчастном безобразном советском воспитании и посыпав голову пеплом, мы сказали, что надо все же двигаться дальше.
Вероятно, такова наша тяжкая долюшка. А уж, если мы начали идти вперед, то неплохо бы задуматься об исторических и духовных корнях нашего Сада. Каковы они? Однако, об этом – в следующей, четвертой главе нашей книги, которая называется «Об исторических корнях нашего Сада».
[1] Фрагмент пролетарского гимна «Интернационал», написанного в 1887 году анархистом Эженом Потье.
[2] Бондарев В. Сталин и Ленин. Родина. 1995.№ 1. С. 44.
[3] Лем Станислав, Астронавты. – М. «Молодая гвардия». 1957. С. 14.
[4] Бобров Л.В. По следам сенсаций. – М.: «Молодая гвардия», 1966. С. 252.
[5] Греч А.Н. Венок усадьбам. – М.: АСТ ПРЕСС КНИГА. 2010. – С. 22.
[6] Петров С.Н. Основные вопросы теории реализма. – М.: «Просвещение». 1975. – С. 199.
[7] Греч А.Н. Венок усадьбам. – М.: АСТ ПРЕСС КНИГА. 2014. –С. 27 — 28.
[8] Петров С.Н. Основные вопросы теории реализма. Критич. реализм. Соц. реализм. – М.: «Просвещение». 1975. С. 235.
[9] Греч А.Н. Венок усадьбам. – М.: АСТ ПРЕСС КНИГА. 2014. –С. 88.
[10] Особо удивительной выглядит и судьба самого произведения. Рукопись книги Алексея Николаевича Греч была случайно найдена в архивах Исторического музея, где она не была зарегистрирована. Это означает, что кто-то, рискуя жизнью, принял тогда этот труд на хранение, и вот теперь мы можем составить представление о прекрасных и безвозвратно ушедших русских усадьбах.
[11] Песня была написана композитором Оскаром Фельцманом в 1955 году. Песню обвинили в пошлости, низкопробности и безвкусии. А некоторые, наиболее ретивые критики, даже увидели в этом шлягере попытки подрыва советской власти. Вот такие были времена…
[12] Негробов В.К. Любительское декоративное садоводство. Донецк. «Донбас», 1974. С.3. Справедливости ради, следует отметить, что стихи взяты из 41 тома собраний сочинений Маркса и Энгельса. Причем, в этом томе приведены юношеские стихи Энгельса, который еще ничего не знал о существовании своего будущего друга Маркса, да и марксизма, как течения, в целом. Но это неважно, ибо автор отметился и привел соответствующую цитату, что является свидетельством его высокого идеологического уровня.
[13] Маяковский В.В. Рассказ Хренова о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка. Собрание сочинений в двенадцати томах. Том 6. – М.: «Правда». С. 119 – 120.
[14] Джонс Рэй Спенсер. 1001 сад который нужно увидеть. Пер. с англ. – М.: ООО «Магма». 2008. – 960 с.
[15] Джонс Рэй Спенсер. 1001 сад который нужно увидеть. Пер. с англ. – М.: ООО «Магма». 2008. С. 146.
[16] Там же. Стр. 146.
