Семейство двадцать третье – Гуннеровые, или про советских стиляг…».
До просветления —
руби дрова и носи воду,
После просветления –
руби дрова и носи воду.
Японская пословица
В предшествующей главе наших записок мы описали красавицу левизию из семейства Монтиевые. Этим семейством, нами завершено рассмотрение растений, входящих в порядок Гвоздичноцветные, группы Базальные эвдикоты.
Согласно ботанической классификации APGIII[1], вслед за порядком Гвоздичноцветные, следует порядок Гуннероцветные из группы Базальные эвдикоты.
Напомним, что описание Левизии, из семейства Монтиевые, оказалось достаточно скупым, ибо она находится в нашем Саду крайне непродолжительное время.
Вот и эта глава, посвященная гуннере, не будет особенно щедрой, поскольку мы выращиваем это растение порядка года, и насколько удачным будет наш эксперимент, нам пока неизвестно.
В нашей стране это растение встречается пока еще крайне редко. Да и наш любимый многотомник «Жизнь растений» посвящает семейству Гуннеровых всего лишь полстраницы. Однако, нам кажется, что гуннере предстоит неплохое будущее. И здесь уместна аналогия с хостой, которую тридцать лет назад мало кто знал, а сегодня она является полноправной хозяйкой в наших садах и парках.
Итак – гуннера. Есть растения весьма эгоистичные по своей натуре. К таким, например, относится гинкго, о котором мы уже говорили в четырнадцатой главе наших записок.
Таким же эгоистом является и описываемая нами гуннера. Судите сами – существует целый порядок растений, который называется Гуннероцветные. А сколько же в нем семейств? Всего лишь одно, и называется оно – Гуннеровые. А сколько в этом семействе родов? Не удивляйтесь – всего лишь один, и называется он род гуннера (Gunnera).
Названо это растение в честь норвежского ботаника Эрнста Гуннера (1718—1773). Гуннера распространена в Южной и Центральной Америке, в южной и юго-восточной Африке, на Мадагаскаре, в Тасмании, Новой Зеландии, на острове Новая Гвинея и на Гавайских островах.
За свои внушительные листья и зрелищный вид гуннеру часто называют динозавровой едой, и считают ее одним из крупнейших травянистых растений в мире.
В саду гуннеру невозможно не заметить. Крупные зеленые листья и соцветия необычной формы сразу привлекают внимание. Это настолько невероятное растение, что просто невозможно пройти мимо него. Да и сложно это будет сделать, поскольку куст гуннеры может достигать более пяти метров в диаметре! В англоязычных странах ее называют «Brazilian giant-rhubarb» – бразильский гигантский ревень. А еще динозавровой едой – как раз из-за размера листьев.
Соцветия у гуннеры тоже необычные, они похожи на початок кукурузы большого размера, где маленькие цветы собраны в толстый колос красноватого оттенка. Стебли, черешки и листья снизу покрыты грубыми колючками.
Гуннера хорошо растет, как на каменистой почве, так и на плодородной, влажной земле. Очень хотелось, чтобы наша кубанская земля пришлась красавице – гуннере по вкусу!
Утверждают, что гуннера не вступает в конфликт с другими растениями в саду, а кроме того, являются их ценным дополнением. Также говорят, что «динозавровая еда» весьма устойчива к болезням и вредителям. Но все это в теории. Важно – как поведет себя это растение в нашем Саду Евгения и Валентины.
Мы посадили пару экземпляров этого чудного растения у декоративного пруда, как того и требуют теоретические рекомендации. Будем смотреть, будем наблюдать и ухаживать.
Если все получится, то будет целесообразно, через несколько лет, дополнить настоящую главу новыми наблюдениями и фотографиями, уже из нашего Сада.
Вот, пожалуй, и все что мы можем сказать об этом удивительном семействе, на данном этапе наших постижений ботанической науки.
А теперь продолжим наши ностальгические воспоминания об ушедшем двадцатом веке.
В предшествующей главе мы уделили большое внимание американскому фильму «Серенада солнечной долины».
Благодаря этой киноленте оркестр Гленна Миллера стал для советских людей культовым, а песня «Chattanooga Choo Choo» («Дорога на Чаттанугу») практически стала гимном, так называемых «стиляг». Песню про поезд, уезжающий в Чаттанугу, считали символом недоступности Америки, в которую никто из стиляг никогда в жизни попасть не сможет. Слушая эту песню и повторяя ее слова, стиляги отправлялись туда хотя бы мысленно.
Что же такое стиляжье движение, и почему оно вдруг возникло в стране, которая уверенно строила светлое коммунистическое завтра? Как и почему появились стиляги? Как они выглядели?
В процессе написания наших записок, мы пытаемся иллюстрировать ту или иную главу. А где же нам взять изображение стиляг?
Собственных фотографий, где Евгений Георгиевич шеголял бы в широкоплечем пиджаке, канареечного цвета у нас нет. Да и снимков Валентины Михайловны, со взлохмаченной прической и огромными кольцами в ушах, у нас нет. С другими материалами на эту тему, также достаточно скудно – туфель на толстой подошве у нас не было и огромных булавок на память, также не осталось.
И вот здесь мы должны сказать похвальное слово популярному в то время, всесоюзному журналу «Крокодил». Ведь стиляг можно было только ругать и высмеивать, никаких серьезных материалов на эту тему, не могло быть по определению. Никаких социологических исследований, никаких психологических опытов – только критика и ругань!
Все это абсолютно совпадало с профилем официального сатирического органа – «Смехом по помехам», «Факты сличай и бей с плеча!», «Вилы в бок» и так далее. И если бы не кровожадность «Крокодила», то нам и негде было бы посмотреть, как одевались молодые люди пятидесятых, что в гротескном виде, но все-таки отражалось в карикатурах тех лет. Поэтому, благодаря всемогущему «Интернету», мы прошлись по страничкам некогда модного журнала, и некоторые, наиболее знаковые рисунки, приводим в настоящей главе.
Как вообще в СССР, при Сталине стало возможным существование молодежной субкультуры, подобной тем, что существовали примерно в то же время в Европе и США?
Вероятно, здесь несколько причин. Только что закончилась Великая Отечественная война. Дойдя до Берлина, домой вернулись советские солдаты и офицеры, многие из которых в первый и единственный раз побывали в Европе. Возвращаясь, они привезли с собой в том числе трофейные патефонные пластинки с записями американского джаза, которые в Советском Союзе не продавались.
В том же 1945 году советская сборная по футболу впервые побывала в Англии и тоже привезла оттуда новые впечатления о современной английской моде. А еще одним из толчков для появления стиляг могло быть возвращение в 1947 году в СССР нескольких тысяч «белых» эмигрантов из Франции – среди них были и люди, одетые по последней моде. Они продавали свою одежду, чтобы выжить, и невольно стали примером для подражания, так как одевались совсем по-другому.
Заглянув в приоткрывшееся «окно в Европу», люди – а особенно молодежь – поняли, что, кроме мира комсомольских строек и коммунистических лозунгов, существует и другой мир. И этот мир явно контрастировал с тяжелой послевоенной реальностью.
Да, в скудной жизни в Стране Советов были свои объективные причины: только что закончилась кровопролитная война, на которой погибли десятки миллионов людей, многие города лежали в руинах. Но молодежи думать про это не хотелось. Ей хотелось танцевать, слушать джаз и быть похожими на героев любимых фильмов. Им очень хотелось петь «Chattanooga Choo Choo»!
Более того – в жизни страны наступила счастливая светлая пора, которая оказалась слишком короткой – послепобедная эйфория. Несмотря на саднящую душу память о погибших, у людей появилась надежда на будущее, на постепенное улучшение жизни. Осталось еще немного потерпеть – нужно ликвидировать последствия войны, восстановить разрушенные предприятия, построить новые дома, работать, лечить инвалидов, растить детей.
В своей последней работе «Глазами человека моего поколения» Константин Симонов писал:
«Как я помню, и в конце войны, и сразу после нее, и в сорок шестом году довольно широким кругам интеллигенции, во всяком случае, художественной интеллигенции, которую я знал ближе, казалось, что должно произойти нечто, двигающее нас в сторону либерализации, что ли, — не знаю, как это выразить не нынешними, а тогдашними словами, — послабления, большей простоты и легкости общения с интеллигенцией хотя бы тех стран, вместе с которыми мы воевали против общего противника. Кому-то казалось, что общение с иностранными корреспондентами, довольно широкое во время войны, будет непредосудительным и после войны, что будет много взаимных поездок, что будет много американских картин – и не тех трофейных, что привезены из Германии, а и новых – в общем, существовала атмосфера некой идеологической радужности, в чем-то очень не совпадавшая с тем тяжким материальным положением, в котором оказалась страна.»[3]
Одним из следствий этой «идеологической радужности», наряду с прочими признаками инакомыслия, явилось появление, так называемых «стиляг».
Есть разные версии происхождения слова «стиляга». По одной, его придумал некто Беляев, автор одноименного фельетона в «Крокодиле», опубликованного в 1949 году. В фельетоне он утверждал, что стиляги называли так себя сами, потому что «выработали свой особый стиль – в одежде, в разговорах, в манерах».
По другой версии, слово пришло из жаргона джазовых музыкантов: у тех якобы было словечко «стилять», которое означало играть в чужом стиле, кого-то копировать.
В любом случае, название «стиляга» было скорее презрительным и уничижительным, (сравните: «бродяга», «дворняга» и так далее). Разумеется те, кого так называли, с ним себя не отождествляли. Напротив, «Стиляга» – человек, который выделяется из толпы, который слушает «буржуазную» музыку и ведет «буржуазный» образ жизни.
Советская власть не могла такого одобрить. Ей нужны были «молодые строители коммунизма», которые бы стремились бы на «комсомольские стройки» или с энтузиазмом ехали осваивать целину – неиспользуемые земли в Казахстане, Поволжье и Сибири.
Здесь не следует забывать и то обстоятельство, что советское общество конца сороковых – начала пятидесятых было достаточно пуританским, в отношениях между полами никакой «свободы» не приветствовалось, а та модель отношений, которую пытались сформировать, соответствовала, разве что, девятнадцатому веку.
Максимум того, что «разрешалось» парню и девушке, это пройтись под руку. Естественно, все это было чистым ханжеством: «внебрачных половых связей» хватало, но общество притворялось, что их нет, прикрываясь абракадаброй вроде «семья – ячейка социалистического общества».
Советские школы были раздельными – отдельно мужские, отдельно женские (продолжалось это до конца 1954/55 учебного года). «Вечера дружбы», организованные для того, чтобы хоть как-то научить питомцев раздельных школ общению с противоположным полом, были скучной формальностью из-за стремления учителей и школьного начальства все контролировать.
Музыкант Алексей Козлов в своих воспоминаниях назвал их «странной смесью концлагеря с первым балом Наташи Ростовой». Естественно, контролировались и танцы: обычные бальные танцевать было можно, а вот фокстрот или танго «не рекомендовались». И если уж соответствующую мелодию ставили, то все попытки делать «сомнительные» движения – тогда это называлось «танцевать стилем» – категорически пресекались.
Большинство молодых людей такое положение вполне устраивало: одеваться в то, что предлагают магазины, слушать музыку, которую «разрешается», ходить на комсомольские собрания и ждать, когда в стране наступит коммунизм.
На то оно и большинство. Зато самым «продвинутым», из зажиточных семей, парням и девушкам конца сороковых – начала пятидесятых все это опостылело, и они стремились к «свободе». Стиляжный образ жизни такую свободу обещал.
Поэтому, в конце сороковых годов на улицах крупных городов Советского Союза – прежде всего Москвы и Ленинграда – стали замечать молодых людей в узких брюках и длинных пиджаках с подбитыми плечами, которые любили трофейные западные фильмы, слушали джаз и танцевали «стилем».
Хоть в таком поведении и не было ничего явно «антисоветского», властям эти ребята нравиться не могли, и им дали презрительное прозвище «стиляги», стали высмеивать на страницах газет и журналов, отчитывать на комсомольских собраниях. Но несмотря на это, мода на стиляжничество распространялась, захватив к началу пятидесятых многие крупные города Советского Союза. Так стиляги стали первой в СССР молодежной субкультурой.
Первыми стилягами в конце сороковых годов были в основном дети из «хороших» семей, так называемая «золотая молодежь»: их родители были высокопоставленными военными, партийными функционерами, профессорами, дипломатами, а сами они учились в лучших вузах страны.
Благодаря своему привилегированному положению они имели доступ к западной одежде, журналам и пластинкам.
Живя с родителями в отдельных квартирах – в то время, когда большая часть страны ютилась в коммуналках и бараках, — они могли себе позволить устраивать вечеринки с алкоголем, танцами под патефон, радиолу, либо под самым современным чудом техники – магнитофоном.
У кого-то был даже доступ и к родительскому автомобилю – тоже неслыханная редкость по тем временам. Наверняка они понимали фальшь коммунистической системы, но интересовали их прежде всего не политика, а развлечения и западный стиль жизни, к которому они стремились.
При этом, стиляжничество было неразрывно связано с образом Америки. Почему во всех стиляжьих песнях боготворили американский Бродвей, а не, допустим французские елисейские поля?
Думается, что Америка стала своеобразной кульминацией советского представления о загранице вообще и запада в частности. Советская пропаганда так долго ругала эту самую Америку, что ею невозможно было не заинтересоваться.
Что мы знали об Америке из средств массовой информации? Это была страна, которая выступала в роли агрессора, спонсора кровавых диктатур и оголтелой военщины. Характерными чертами американской модели были жажда наживы, безработица, расовая дискриминация, неуверенность в завтрашнем дне, обнищание масс и политика большой дубинки.
А что мы знали об Америке на молодежно-бытовом уровне? Это была страна, населенная работящими, всегда улыбающимися и много зарабатывающими людьми. Американцы легко решали свои проблемы, хорошо жили, постоянно играли на саксофонах и курили «Мальборо». Они ходили в джинсах «Ливайс», пили «Кока-колу» и ездили на «шевроле», «линкольнах, «бьюиках» и «фордах». Американские радиоприемники и унитазы не ломались, а если и ломались, то их заменяли новыми совершенно бесплатно.
У американцев были блестящие белые зубы.
Американские женщины были красивы и элегантны.
Американские мужчины – соответственно мужественны и могли выходить с достоинством из любой жизненной коллизии.
Очевидно, что подобное мифотворчество, «воображаемый Запад» было реакцией на официальную антиамериканскую пропаганду и опыт каждодневной жизни в стране развитого социализма. На этой одновременной ненависти и любви к Америке, практически и выросло послевоенное поколение. И когда стиляги пятидесятых достигли зрелого возраста, Советский Союз прекратил свое существование.
Все эти знаки воображаемого Запада стали широко распространяться в языке, в частности в придумывании всевозможных жаргонных имен. Валентина Михайловна вспоминает, что ее родной город Тихорецк, сверстники-одноклассники называли не иначе, как «Техас».
В пятидесятых годах стиляги Москвы и Ленинграда именовали центральные части улицы Горького в Москве и Невского проспекта в Ленинграде, как «Брод» или «Бродвей». Стала таким же «Бродвеем» и улица Красная в Краснодаре.
Поэтому, когда стиляга восторженно исполнял такие перлы:
Одна чува хиляла по Бродвею,
Она хиляла взад-вперед…
то он имел в виду исключительно Дерибасовскую в Одессе, проспект Ленина в Вильнюсе, либо Крещатик в Киеве. Все зависело от места проживания. Желание создать свой Бродвей в каждом населенном пункте страны, хорошо отражено в студенческой стиляжьей песне:
Вот получим диплом,
Хильнем в деревню,
Будем там удобрять
Навозом землю.
Мы будем сеять рожь, овес,
Лабая буги,
Прославляя колхоз
По всей округе.
Через несколько дней
В колхозе нашем
Мы проложим Бродвей –
Всех улиц краше.
Друг друга стиляги стали называть английскими именами – Джон, Джим, Мэри. В разговорной речи школьников и студентов стало обычным заменять русские имена на английские: Михаил получал имя Майкл или Мишель, Алексей – Алекс, Борис – Боб, Елена – Мадлен и так далее. Думаю, читатель без труда подберет своему имени, необходимый английский эквивалент.
Также неофициально стали переименовываться наиболее знаковые кафе и рестораны. Как известно, в то время частных кафе не существовало. А государственные носили нейтрально-положительные имена – «Радуга», «Улыбка», «Сказка». Как пишет в своей книге Алексей Юрчак: «На сленге стиляг многие ленинградские кафе были известны под другими названиями – «Сайгон», «Ольстер», «Ливерпуль», «Лондон», «Тель-Авив». В основном это были названия зарубежных городов, часто упоминавшихся в советской печати в связи с политическими новостями – от войны во Вьетнаме, конфликта в Северной Ирландии и противостояния на Ближнем Востоке».[4]Запад становился иконой, эдакой идеальной абстракцией, где все хорошо и все счастливы.
Тем сильнее было разочарование! Когда в конце восьмидесятых годов, в результате перестройки, священная советская граница начала открываться, стало вдруг очевидно, что воображаемый Запад значительно отличается от Запада реального.
Когда многие, из бывших стиляг, впервые съездили на Запад, то самым неожиданным открытием для них стали не проявления высокого уровня жизни, а внезапное осознание того, что реальный Запад является чем-то обычным, даже прозаичным.
«Один представитель этого поколения из Ленинграда, музыкант Марат, после первого посещения Лондона в 1989 году вспоминал, как его поразила пыль, лежавшая на лондонских улицах, белье, сушившееся на балконах, кошки, дремавшие в окнах, — все то, что является знаками монотонной, скучной обыденности, а потому ассоциировалось для него с советской реальностью».[5]
А после распада СССР, воображаемый Запад был утрачен не только для тех, кто имел возможность выехать за рубеж, но и для всех бывших советских граждан. И утрачен он был навсегда
На наш взгляд, наиболее пронзительно эту коллизию любви, порожденной непрерывными уроками ненависти, а также несовпадение реального Запада и Запада воображаемого, передает пронзительная песня «Последнее письмо»:
Когда умолкнут все песни,
Которых я не знаю,
В терпком воздухе крикнет
Последний мой бумажный пароход
Гуд-бай, Америка, о-о-о,
Где я не был никогда,
Прощай навсегда,
Возьми банджо, сыграй мне на прощанье
Мне стали слишком малы
Твои тертые джинсы
Нас так долго учили
Любить твои запретные плоды
Гуд-бай, Америка, о-о-о,
Где я не буду никогда
Услышу ли песню, которую запомню навсегда?[6]
Давайте послушаем эту пронзительную песню в исполнении Вячеслава Бутусова:
Однако, до этой песни еще предстоял долгий путь, длинною в 35 – 40 лет. Поэтому вновь вернемся в конец сороковых годов прошлого века. Та «эйфория», о которой писал Симонов, действительно оказалась недолгой.
Коммунистическая партия и ее ЦК во главе с товарищем Сталиным, решили приструнить осмелевший после Победы народ. Рассудили так: люди пережили страшную войну, те кто остался в живых, на радостях не будут обращать внимание на бытовые неудобства или плохую оплату труда.
А некоторые – узкий слой – своими действиями будируют их недовольство. Это те, которые во время войны побыл за границей, пообщался с союзниками, а теперь уже и сам на Запад поглядывает – мол, у них жизнь как жизнь, а у нас сплошная классовая борьба, непонятно, кого с кем.
Тот же Константин Симонов весьма точно охарактеризовал ту, послевоенную атмосферу:
«Во всем этом присутствовала некая демонстративность, некая фронда, что ли, основанная и на неверной оценке обстановки, и на уверенности в молчаливо предполагавшихся расширении возможного и сужении запретного после войны. Видимо Сталин, имевший достаточную и притом присылаемую с разных направлений и перекрывавшую друг друга, проверявшую друг друга информацию, почувствовал в воздухе нечто, потребовавшее, по его мнению, немедленного закручивания гаек и пресечения несостоятельных надежд на будущее».[7]
Первый гром прогремел чуть более, чем через год после Победы. Четырнадцатого августа 1946 года вышло постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград». В нем были подвергнуты жесточайшей критике ряд ленинградских писателей, в первую очередь такие «гранды», как Анна Ахматова и Михаил Зощенко. В постановлении обличались «произведения, культивирующие несвойственный советским людям дух низкопоклонства перед современной буржуазной культурой Запада».
Через год кампания против «низкопоклонства» стала массивной и повсеместной, а поводом для нее стало совместное исследование советских и американских ученых в области препаратов против рака.
Санкционированное поначалу советскими властями исследование закончилось тем, что командированный в США ученый Парин, который по указанию заместителя министра здравоохранения передал американским ученым текст исследования и ампулы с открытым советскими учеными препаратом, был по возвращении арестован и осужден на 25 лет за «измену Родине».
Летом 1947-го член Политбюро ЦК КПСС Андрей Жданов составил закрытое письмо, посвященное «низкопоклонству и раболепию» интеллигенции перед «буржуазной культурой Запада» и важности «воспитания советской интеллигенции в духе советского патриотизма, преданности интересам Советского государства».
В рамках «борьбы с космополитизмом» всячески подчеркивалось превосходство «прогрессивного» советского искусства над «буржуазным», «упадническим» и «загнивающим».
Первый заместитель начальника Управления пропаганды и агитации Дмитрий Шепилов писал в своих статьях, что «теперь не может идти речь ни о какой цивилизации без русского языка, без науки и культуры народов Советской страны. За ними приоритет».
Он же утверждал, что «капиталистический мир уже давно миновал свой зенит и судорожно катится вниз, в то время как страна социализма, полная мощи и творческих сил, круто идет по восходящей, а советский строй в сто крат выше и лучше любого буржуазного строя, а странам буржуазных демократий, по своему политическому строю отставшим от СССР на целую историческую эпоху, придется догонять первую страну подлинного народовластия».
А в январе 1948 года в обиход вошло понятие «безродный космополит», прозвучавшее в выступлении Жданова на совещании деятелей советской музыки в ЦК КПСС, Жданов заявил: «Интернационализм рождается там, где расцветает национальное искусство. Забыть эту истину означает… потерять свое лицо, стать безродным космополитом».
Следом за писателями Политбюро нанесло зубодробительный удар по театральным драматургам. А потом, в сентябре, как следует высекли кинематографистов. А потом начали всенародно избивать генетиков и кибернетиков. Хотели в ту кампанию по «искоренению» включить и физиков, но необходимость скорейшего создания ядерного оружия, избавила их от потенциального побоища. А потом грянула известная борьба с космополитами.
Так что времена были достаточно бурными. И, уж если на верху, шли ожесточенные бои такого масштаба, то с какими-то стилягами, никто не церемонился!
Там, наверху, в масштабах огромной страны, шла схватка гигантов: Жданов – Ахматова, Берия – «врачи-убийцы», Лысенко – «менделисты-генетики». А где-то внизу копошились стиляги. Обычные ребята, простые парни, большинство из них не обладали высоким интеллектом, мало кто мог бы сформулировать свои общественные позиции и политические взгляды. Казалось бы, какая от них исходит опасность?
Но власть сразу же и безошибочно уловила угрозу. И увидела она ее в том, что новизна, которую предлагали стиляги, была не на уровне идей, а на уровне быта. Стиляги первыми бросили вызов сталинскому быту, этому незатейливому жизненному стилю, для которого само-то слово «стиль» не применимо. Ведь населением в фуфайках и кирзовых сапогах легче руководить, чем людьми в разноцветных пиджаках.
Вот против этих пиджаков, джазовой музыки, набриолиненных причесок, танцев неуставного образца и двинула советская идеологическая машина все свои боевые порядки. Ведь задушить маститых космополитов было в каком-то смысле легче. Эти люди уже достигли чего-то в своих профессиях и положения в обществе, и им было что терять. Стиляги же были еще почти никем – школьники, студенты, молодые ребята.
Отнять у них можно было только одно – их будущее. Этим и занялись комсомольские организации, вузовское начальство, исключая из институтов и техникумов, выгоняя из комсомола и выдавая тем самым волчий билет на всю жизнь. За что? За джаз, за узкие брюки, за танцы неуставного образца.
Конечно, ЦК ВКП(б) не скатывалось до того, чтобы принимать специальные постановления об этих самых стилягах. Но люди нашего поколения до сих пор помнят две публикации, которые по своей зубодробительной силе, ничем не отличались от документов правящей коммунистической партии.
Первый материал был опубликован в журнале «Крокодил», в марте 1949 года. Фельетон так и назывался – «Стиляга». Говорят, что именно отсюда, знаменитый термин пятидесятых годов, разошелся по всей необъятной стране.
В этом произведении-манифесте главный сатирический журнал страны признавал существование среди советской молодежи «пустоцветов», которые выбрав «свой особый стиль в одежде, разговорах и манерах, лишь порхают по поверхности жизни». И хотя текст напечатан под рубрикой «Типы, уходящие в прошлое», пришедший тип стиляг задержится весьма и весьма надолго.
Если коротко, то фабула фельетона выглядит следующим образом. На студенческих танцах автору публикации встретился молодой человек, имеющий изумительно нелепый вид: спина куртки ярко-оранжевая, а рукава и полы зеленые».
На моднике были «широченные штаны канареечно-горохового цвета» и ботинки «из черного лака и красной замши». Конечно, этот наряд с претензией на заграничность: когда «на редкость развязным движением» юноша задвинул одну ногу на другую, «обнаружились носки, которые, казалось, сделаны из кусочков американского флага».
Парень приветствует сокурсников «мои вам пять с кисточкой» и со своей подружкой Мумой, «по виду спорхнувшей с обложки журнала мод», отправляется танцевать.
А хорошие студенты пока объясняют журналисту, что «стиляга» — это не фамилия парня, а самоназвание «на своем птичьем языке» тех, кто стремится «не походить на обыкновенных людей».
История выглядит выдуманной. Фельетонисты, в то время – белая кость редакций, часто писали свои сочинения, не выходя из кабинета. Нелепица, будто стиляга «знает наизусть все арии из «Сильвы» и «Марицы», но не знает, кто создал оперы «Иван Сусанин» и «Князь Игорь» — на самом деле ему должны быть чужды и опера, и оперетта.
И уж вовсе невозможно представить, чтобы свою «пляску дикарей с Огненной Земли» парень и его Мума исполняли бы «под музыку обычных танцев – вальса, краковяка».
В целом, в фельетоне сквозит некоторая растерянность: среди сотен «хороших» комсомольцев, есть некоторые «типы, уходящие в прошлое», которые неправильно одеваются и не так танцуют. Но если они действительно уходят в прошлое, то почему к ним такое внимание? В результате, этот знаменитый фельетон, совершил обратное действие: страна, которая сеяла и пахала, вдруг, к своему изумлению, узнала о таком явлении, как стиляжничество!
Как бы то ни было, кампания по борьбе с ним началась, и куплетисты на всех эстрадных подмостках начнут их яростно обличать. Самое известное:
Жора с Фифой на досуге
Лихо пляшут буги-вуги.
Этой пляской безобразной
Служат моде буржуазной.
«Пляска безобразная» нарочито вульгарно показана в комедийном альманахе «Совершенно серьезно», вышедшем на экраны страны в 1961 году.
Там, неработающий лоботряс-стиляга «подцепляет» иностранца, зовет его к себе домой и вместе с приятелями готовится обменять русские сувениры на заграничные «шмотки». В итоге иностранец оказывается советским журналистом, который готовит на эту тему фельетон в центральной газете. Вот как выглядит этот фрагмент фильма:
Теперь о другой знаковой статье. Еще раз приведем высказывание бывшего стиляги Бэмса из предыдущей главы наших записок:
«Это сейчас она[8] не причем, это сейчас она стала ни при чем, а тогда она была для тебя полна смысла. «Не ходите, дети, в школу, пейте, дети, кока-колу…» Двадцать лет, Прокоп, слышишь, двадцать лет им понадобилось, чтобы понять, что кока-кола – это просто лимонад, и ничего больше. А тогда нам вжарили и за кока-колу, и за джаз, и за узкие брюки. Потому что тогда-то было точно известно – если это все нам нравится, значит мы плесень! Гниль! Не наши! Двадцать лет… Жизнь…».
А почему речь идет о плесени? Что за биологические изыски из уст бывшего стиляги? А дело в том, что в ноябре месяце 1953 года газета «Комсомольская правда» опубликовала фельетон, под названием «Плесень».
В данной публикации известная газета признает, что у советской элиты могут вырастать несоветские дети. А получилось так, что в компании сына академика Передерия случилась пьяная драка, и одного приятеля зарезали. Испугавшись, тело спрятали в лесу.
Авторы, сгущая краски, описывают банду, которая готовила ограбления и убила случайного свидетеля, дабы тот не донес в милицию. Набатно звучит мораль: «от праздности, стиляжничества, и распущенности до преступления – один шаг». На самом деле банды не было, а только случай поножовщины.
Вспоминая, что до революции существовала так называемая «золотая молодежь» — сынки дворян, фабрикантов и купцов, фельетонисты не могут взять в толк: почему такими же вырастают при социализме дети советской знати?
Студент-антигерой «всю жизнь собирается проходить в сыновьях академика Передерия»! Страна, живущая между работой и комнатой в бараке или коммуналке, узнает из газеты, что входит в джентльменский набор.
Это квартира в высотном доме, отцовская «Победа» и свой «Москвич», дача-усадьба, вылеты на южные курорты в любое время, тысяча рублей в месяц на карманные расходы (больше средней зарплаты) и привычка посещать рестораны на улице Горького.
Вот как начинается этот манифест против стиляг, который многие годы цитировала вся советская страна:
«В третьем часу ночи, когда начали тушить свет в ресторанах, Александр, как обычно, появился в коктейль-холле. – Ребята здесь? – спросил он швейцара, кидая ему на руки макинтош.
– Здесь, здесь, – ответил тот, услужливо распахивая двери. Молодой человек поправил перед зеркалом прическу и прошел в зал, раскланиваясь направо и налево. За стойкой на высоких вертящихся табуретах сидели его друзья. Альберт, худощавый юноша с бледным лицом, сосредоточенно тянул через соломинку ледяной коктейль «черри-бренди». Анатолий, подняв к хорам взлохмаченную голову, неистово аплодировал певице и под смех публики кричал дирижеру оркестра: «Заказываю «Гоп со смыком», плачу за все!». Андрей, плечистый блондин, по-видимому, уже не слышал ни музыки, ни аплодисментов. Он положил голову на стойку, и галстук его купался в липкой винной смеси.
– Еще четыре бокала, – сказал Александр, подсаживаясь к друзьям. Из коктейль-холла молодые люди вышли последними. На улице уже светало, но дружки не думали прощаться. – Захватим девчонок – и ко мне на дачу, – бормотал Андрей, подходя к своей машине.
Все уселись, и «Победа» помчалась по пустынным улицам Москвы. Она остановилась у красивой дачи, расположенной неподалеку от Звенигородского шоссе. – Леди и джентльмены, прошу в мой коттедж, – пригласил Андрей. Поддерживая друг друга и спотыкаясь, «леди и джентльмены» поднялись по ступенькам».
Вот такие будни «золотой молодежи», разумеется – стиляг по совместительству. А ведь также живут, догадывается читатель, дети народных артистов, многозвездных генералов или писателей-лауреатов. И вуз-то для них «престижный», не сказано в фельетоне какой, но уже известно про Институт международных отношений, куда нет «открытого приема» и откуда дети больших людей уезжают в посольства-торгпредства на треклятом Западе.
Но об этом орган ЦК ВЛКСМ не договаривает. Вскоре, судя по всему, в ответ на этот громкий фельетон, журнал «Крокодил» напечатает карикатуру «Папина «Победа», а в интермедии эстрадного театра Аркадия Райкина будут петь куплеты стильной золотой молодежи:
Нам плевать, что мы зовемся «плесенью»,
Мы по жизни прошвырнемся весело.
Вот такие были эпохальные статьи, призывающие к борьбе со стилягами, о которых старшее поколение помнит до настоящего времени. Дальше – больше. К борьбе с нежелательным явлением подключается надежный помощник партии – комсомол. Ведь стиляги и западная музыка – неразделимы! Популярность у молодежи иностранной музыки, особенно танцевальной, признается в СССР политической проблемой. Отныне, она вместе с одеждой и прическами на западный манер, образует триединую «идеологическую диверсию», борьба с которой продлится еще порядка тридцати лет.
На XII съезде комсомола, в 1954 году, первый секретарь ЦК ВЛКСМ Шелепин изобличает стиляг, которые «разгуливают по центральным улицам» и «проводят ночи в ресторанах, смущая девушек». А на следующем съезде, в 1958 году, тот же докладчик уже указывает на найденное чуждыми модниками любимое занятие: «американский танец рок-н-ролл воспитывает разболтанность, поощряет ненужные и нежелательные чувства».
Суть девичьего смущения более детально конкретизирует московская комсомольская конференция того же года, которая прямо называет «проповедующими «свободную любовь» тех, кто силится «изображать истерические припадки, выламываясь в рок-н-ролле».
Складывается парадоксальная ситуация: вся эта вакханалия движется по стране именно из Москвы, казалось бы, из самого прогрессивного города, столицы государства, строящего коммунизм! Из города, где самый высокий уровень политработы и больше всего «общественно полезного досуга».
При всем этом высоком уровне идеологической работы, обязательном для всех изучении истории КПСС и научного коммунизма, секретарь комитета ВЛКСМ Московского университета был вынужден признать: «Стиляги свили гнездо в наших общежитиях, а западные танцы процветают в общественных помещениях. В святыне науки и образования, главном здании на Ленинских горах, вытворяется невесть что на танцах и студенты-физики с 12-го этажа сектора «Б», и «лирики» — будущие журналисты с 8-го этажа сектора «Д».
Это высказывание комсомольского функционера хорошо иллюстрируется в знаменитом фильме «Покровские ворота», показывающий Москву второй половины пятидесятых годов прошлого века.[9] Там есть примечательный эпизод, в котором показывается, как проводит свободное время аспирант-историк Костик Ромин, приехавший в столицу для учебы в университете:
Евгений Георгиевич на тему стиляг вспоминает следующее:
«В середине 60-х годов я уже учился в техникуме. По сравнению со школой, уровень внутренней свободы здесь был несравненно выше и приближался где-то к студенческому братству.
С учетом провинциальности Краснодара здесь на излете доживало то явление, которое именовалось стиляжничеством. Не могу сказать, что это сильно проявлялось в одежде, ибо все мои сверстники одевались достаточно скромно. Скорее это больше проявлялось в песнях, танцах, манере поведения и своеобразном сленге.
Что бы быть «стильным стилягой», нужны были деньги, и деньги немалые. Нужно было быть сыном высокопоставленных родителей!
Под эту категорию попадали дети немногочисленных краснодарских профессоров, либо руководителей крупных промышленных предприятий. К сожалению или к счастью, мои «предки» в эту категорию не входили.
В тоже время, мой отец Георгий Иванович с определенным беспокойством наблюдал за моим становлением. Тревога того, что я скачусь в стиляжничество, попаду в дурную, на его взгляд, компанию, у него наверняка присутствовала.
Помню, что отец всегда откладывал наиболее важные, на его взгляд, газеты, которые порою хранились годами. Одну из них он, вероятно, отложил для меня. В центре страницы крупным шрифтом были набраны стихи:
Стиляга
в потенции
враг.
С моралью
чужой и куцею.
На комсомольскую мушку
стиляг:
пусть переделываются и сдаются!
Наверное, отец хотел использовать эту газету в качестве воспитательного пособия, если бы я покатился по наклонной плоскости. Но, наверное, я все-таки не покатился, поскольку воздействия на себе этого печатного органа я так и не почувствовал.
Наше «стиляжничество» было относительно аккуратным и выражалось, в основном, в песенном репертуаре. Никто из нас не владел английским в той степени, чтобы, хоть в исковерканном виде исполнить легендарную «Пади ми, бойз, из дет де Чаттануга-чуча?» из знаменитой «Серенады…».
Поэтому, мы ограничивались русскими песнями на стиляжью тему. На вечера, проводимые в техникуме, кто-то всегда приносил гитару, нещадно терзал ее, и мы исполняли нечто подобное:
А мой пиджак, а канареечного цвета,
Тот не чувак, кто не носит узких брюк…
Ну а как дальше?
Эй, чувак, не пей из унитаза,
Ты умрешь, ведь там одна зараза…
Были и более «содержательные» песни, естественно противопоставляющие устаревшего соловья и суперсовременный джаз:
Соловей – старорежимный бред,
Ты не слушай соловья.
Лучше джаза в мире звуков нет,
Стильная любовь моя.
Поведу тебя я в ресторан,
Встретим там рассвет хмельной,
Обниму рукой твой нежный стан,
Будешь танцевать со мной.
Снова джаз завел мелодию,
Вышли пары танцевать.
Сколько верст фокстротом пройдено,
Милая, еще до нас!
У тебя на шее нитка бус,
Клипсы модные в ушах,
И выходят пары в томный блюз,
Стильно удлиняя шаг.
Вот такая была фронда. Хотя – ничего нового. Тот же лозунг «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног!», только в новом, стиляжьем исполнении.
А когда нас послали в Темрюкский район Краснодарского края, на уборку винограда, мы самозабвенно орали песни из «стиляжьего» репертуара. Одну из них, про лондонского стилягу, я помню до сих пор. Вот эти незабываемые перлы из шестидесятых прошлого века:
Жил-был в Лондоне стиляга,
В узких брючках он ходил,
Жил в пещере, как собака,
Водку пил, табак курил.
Раз заставили стилягу
Трое суток танцевать,
А на третьи он свалился,
И собрался умирать.
«Вы меня похороните
На могиле бедняков,
Через год туда придите
И сыграйте рок-н-ролл».
Год прошел, настало время –
Джаз на кладбище пришел,
Разложили инструменты
И сыграли рок-н ролл.
Вдруг мертвец пошевелился,
Носом крышку приподнял,
А потом он в пляс пустился,
На все кладбище орал:
«Мы идем по Уругваю.
Ночь – хоть выколи глаза,
Слышим крики попугаев
И гориллы голоса.
Денег нету – и не надо,
Деньги можно заменить.
Мы подходим к коммунизму,
В коммунизме будем жить.
Водки нету – и не надо,
Водку можно заменить,
Мы нагоним самогону,
Самогон мы будем пить.
Женщин нету – и не надо,
Женщин можно заменить,
Африканскую гориллу
Тоже можно полюбить.
Замечательная песня, не правда ли? Самое главное – очень содержательная и наполненная глубинным смыслом!
А как насчет гориллы? По-моему, очень здорово и восхитительно! И пели эту песню, в большинстве своем нецелованные мальчики.
Как все было весело и здорово – ласковое осеннее солнце, янтарные грозди винограда, разудалые стиляжьи песни и вся-вся жизнь, которая была впереди…».
Вот такие воспоминания из тех времен. А потом, когда прошли десятилетия, все эти страсти, как это и бывает, приобрели романтический ореол, который так характерно звучит в песне про Васю – стилягу из Москвы, в исполнении Валерия Сюткина:
Как там у Маркса? «Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым!». Смех то смехом, но и слез то было не мало! И если бы только в связи со стилягами. Однако, послевоенные годы отметились еще одной борьбой – с проклятым буржуазным искусством, называемым «абстракционизм». Об этом безумном противостоянии, мы немного и коснемся в следующей главе.
Будущая, тридцать пятая глава, называется:
«Семейство
двадцать четвертое – Омеловые, или страсти по абстракционизму…».
[1] APGIII – таксонометрическая система классификации цветковых растений, опубликованная в марте 2009 года, в журнале Лондонского Линнеевского общества. При написании данной главы, мы старались руководствоваться именно этой системой.
[2] Книга «Глазами человека моего поколения» была издана в 1998 году издательством Агентство печати Новости. Кому интересно – рекомендуем почитать.
[3] Симонов К.М. Глазами человека моего поколения. – М.: Издательство Агентства печати Новости. 1988. С. 109.
[4] Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение. – М.: Новое литературное обозрение. 2016. С. 381 — 382.
[5] Там же. С. 400 – 401.
[6] Автором слов «Последнего письма» является Вячеслав Бутусов. Впервые песня была исполнена группой «Наутилус Помпилиус» в 1985 году.
[7] Симонов К.М. Глазами человека моего поколения. – М.: Издательство Агентства печати Новости. 1988. С. 109 — 110.
[8] Здесь речь идет о напитке кока-кола.
[9] После долгого периода разрешений и согласований, фильм был снят и выпущен на экраны позднего СССР в 1983 году.
