Семейство одиннадцатое – Маковые или о вкладе машинки «Зингер» в экономику послевоенной семьи…
Алый мак на желтом стебле —
Папиросный огонек.
Синей змейкою колеблясь,
Поднимается дымок…
Федор Сологуб,
русский писатель.
Мы продолжаем свое повествование о растениях порядка Лютикоцветные. Как мы уже говорили ранее, в состав этого порядка входит семейство Маковые. Это семейство объединяет около 45 родов и до 700 видов, распространенных главным образом в северной умеренной зоне.[1] Маковые делятся на два подсемейства: маковые и гипекоумовые.
Подсемейство маковых состоит из 26 родов и более 450 видов, распространенных главным образом в северном полушарии, преимущественно в умеренных и субтропических областях. Сюда относятся многолетние кустарники боккония или маклейя.
Коснемся немного истории этого любопытного растения. В 1792 году английская дипломатическая миссия посетила Китай. Англичане, как известно большие любители растений. Поэтому, наряду с дипломатами, в составе миссии, были и ботаники.
Однако визит оказался неудачным — император англичан не принял, и им пришлось в этом же году вернуться, но некоторые интересные растения они все же собрали и привезли на родину.
Среди этой коллекции была и маклейя. Так она попала в Европу и стала популярным декоративным растением в садах. В России маклейя сердцевидная появилась впервые в XIX веке, в Санкт-Петербургском ботаническом саду
При первом описании растение назвали боккония сердцевидная (Восconia cordata). Родовое название дано по имени сицилийского ботаника доктора Боккони.
В 1826 г. растение отнесли к роду маклейя (Масleaya), названному в честь английского энтомолога Александра Маклейя, который был одно время секретарем Линнеевского общества. С тех пор растение это называют и бокконией, и маклейей. В отечественной литературе по цветоводству и лекарственным растениям его чаще всего упоминают как маклейя. Английское название это-то растения — plume poppy. Plume — перо, плюмаж, султан, poppy — мак.
В диком виде маклея распространена в Японии и Юго-Восточном Китае. Что интересно – в России, это растение культивируется только у нас, в Краснодарском крае и в Крыму. Достигает высоты до трех метров. Листья сердцевидно-лопастные, снизу покрыты серебристым пушком.
Маклейю используют в групповых и одиночных посадках, для декорирования заборов и стен ради красивых по форме и окраске листьев, особенно эффектных при ветреной погоде.
Маклейя очень хороша, как декоративное растение, хотя у нее и нет эффектных цветков. Кусты ее компактные, стройные. Привлекательны крупные, редкой окраски и необычные по форме листья. Когда дует легкий ветерок, хорошо видна нижняя серебристая сторона листа. Мелкие цветки в высоких рыхлых метелках образуют как бы кружевное облако над листьями.
Маклея весьма ядовита и поэтому широко используется для приготовления различных лечебных настоек. При этом не следует забывать правила техники безопасности. Сбор листьев следует проводить исключительно в резиновых перчатках. После контакта с растением, руки следует тщательно вымыть.
Настои и настойки, приготовленные из маклеи в домашних условиях, внутрь не принимают из-за риска отравления. Подобные средства можно использовать исключительно для наружного употребления.
К семейству маковых относится такое растение, как эшшольция. Наиболее известный вид – эшшольция калифорнийская, многолетнее травянистое красивоцветущее растение. Образует куст высотою 20 – 45 сантиметров.
Эшшольция — удивительной красоты растение, которое попало в Европу из Северной Америки. В далеком 1795 году их привез шотландский ботаник и хирург Арчибальд Менциез.
Но, к огромному сожалению, собранные им семена не дали всходов, и растение вплоть до 1816 года так и оставалось неизученным.
И только осенью 1816 года русская экспедиция, возглавляемая молодым лейтенантом Отто фон Котцебу, посетила бухту Сан-Франциско. Именно там двумя натуралистами, участниками экспедиции — поэтом и ботаником Аделбертом фон Чамиззо и естествоиспытателем Иоганном Фридрихом фон Эшшолтцом — были собраны и привезены в Европу семена эшольции.
Как вы уже, наверное, догадались, именно в честь второго натуралиста растение и получило свое название.
Эффектные ажурные листочки эшшольции, сизые от воскового налета, немного похожи на листья полыни, именно поэтому в народе ее называют не иначе как «полынок», а на родине, в США, — калифорнийским маком. Цветки эшшольции украшают герб штата Калифорния.
Каждый цветочек эшшольции живет лишь 3 дня, но на кусте их невероятно много. Именно обилие цветков делает растение очень ярким и нарядным. Огорчает только одно — созерцать красоту этих удивительных цветов-бабочек, “порхающих” над кустом, можно лишь днем, да и то лишь в солнечную погоду.
Из семейства маковых следует обратить внимание на такое растение, как чистотел. Считалось, что он необходим для выведения бородавок, отсюда и его русское название. Средневековые алхимики пытались в «золотом» корне чистотела найти средство для изготовления золота из менее ценных металлов.
Однако чистотел является весьма скромным растением, по сравнению со своим скандальным соседом по семейству – маком. Начнем с того, что в той же Германии до недавнего времени весьма устойчивым было поверье, что мак всегда в обилии растет на полях бывших битв.
Главным основанием этой народной легенды послужила, конечно, красно-кровавая окраска его цветов. На самом деле обилие здесь мака легко объясняется тем, что на эти поля обыкновенно старались не пускать пастись скот, вследствие чего мак здесь имел больше времени для вызревания, и затем, рассевая ежегодно в обилии свои многочисленные семена, со временем чуть не сплошь покрывал эти поля своими ярко-красными цветами.
Одна из культур, которую мы предпочитаем не высаживать в Саду – это мак. Однако каждую весну, то на одном, то на другом участке Сада, появляются небольшие группы этих алых растений, с которыми приходится бороться также, как и с той-же амброзией…
В народе, однако, говорили: «Это не цветы, это кровь убитых, которая поднимается к нам из земли и, превратившись в кровавые цветы мака, просит нас молиться об упокоении их грешных душ».
Все представители семейства маковых содержат многочисленные алкалоиды. Поэтому, первым из маковых, еще в доисторические времена, был известен мак снотворный. В дальнейшем, в древней Греции появляется опиум (от греческого opos – сок), добываемый из незрелых маковых коробочек.
В средние века курение опиума в качестве одуряющего и галлюциногенного снадобья начало распространяться из Малой Азии на Восток. Особенно этот обычай распространился в Китае, связи с чем в 1796 году китайское правительство запретило курение опиума.
Это запрещение затронуло коренные интересы английской ост-индской кампании. Тотчас была организована оживленная контрабандная торговля. Ряд столкновений между Китаем и Англией привел к известной «опиумной» войне 1841 года. После победоносного для Англии ее окончания, Китай был вынужден дать официальное разрешение на ввоз в страну английского опиума.
Таким образом, как видите, маковые – очень воинственное семейство. Вдобавок ко всему, за последние десятилетия, мак, наряду с коноплей, стал весьма «криминогенным» растением.
Вдумайтесь, еще треть века назад в нашем любимом многотомнике «Жизнь растений» можно было встретить такие строки: «Все маковые очень декоративны. Многие из них давно введены в садовую культуру. Хорошо известен, например, мак восточный с крупными огненно-красными цветками и щетинисто-волосистыми листьями, а также изящный мак альпийский – украшение любого альпинария.[2]
Сегодня же, авантюрист-садовод, пожелавший воспользоваться таким дивным советом, рискует надолго втянутся в дискуссию с представителями полиции, контролирующей оборот наркотиков. Причем, результаты такого ботанического спора, могут быть, весьма, и весьма непредсказуемы.
Продолжая рассказ о таком скандальном и криминальном семействе, как маковые, конечно, нельзя не упомянуть дицентру.
С этим растением произошла почти детективная история. А началось с того, что мы не могли не упомянуть в нашей книге такое великолепное растение с весьма поэтическим названием, как дицентра великолепная, или «разбитое сердце». Поиск этого растения в нашей любимой энциклопедии «Жизнь растений», ни к чему не привел.
Складывалась странная ситуация – цветок есть, а в классификации растений прошлого века, он отсутствует! Есть от чего прийти в недоумение! Затем, умные люди подсказали нам, что этот красавец относится к семейству Дымянковые, которое, в свою очередь входит в порядок Лютикоцветные. Мы вновь вернулись к нашей энциклопедии, но не нашли там ни этого семейства, ни этого порядка. Интрига продолжала развиваться!
Мы уже хотели отнести этот цветок к семейству лютиковых и на этом поставить точку. Однако, совершенно случайно, читая о семействе маковых, мы наткнулись на такую фразу: «Маковые делятся на три подсемейства: маковые, гипекоумовые и дымянковые.[3]
И лишь потом, когда мы узнали о существовании таксонометрической системы классификации цветковых растений, разработанную «Группой филогении покрытосеменных» (Angiosperm Phylogeny Group — APG III), все стало на свои места.
Все это говорило лишь о том, что за прошедшие тридцать восемь лет, ботаническая наука, безусловно, не стояла на месте. Шли научные споры, проводились исследования. И в 1997 году на основании молекулярных опытов этот вид был выделен в отдельный род Lamprocapnos – от греческих слов «блестящий» и «дым».
А теперь, собственно, о самом растении. Дицентра великолепная была описана в 1753 году Карлом Линнеем под названием Fumaria spectabilis. В 1847 году она была перенесена в род дицентра. Чтобы дать название дицентре, человечество проявило буйную фантазию. Вот только небольшой перечень названий этого цветка. Его называют «разбитое сердце» по-русски, «сердечко Жаннетты» по-французски, «цветок сердца» по-немецки, «истекающее кровью сердце» по-английски…
И все за оригинальную форму цветов: они напоминают маленькое расколотое пополам сердечко. Неприхотливая дицентра украсит любой затененный цветник своими изящными цветами и нежными рассеченными листьями, напоминающими папоротник. Многолетнее травянистое растение может достигать до девяноста сантиметров в высоту.
Дицентра попала в Европу из Японии еще в начале XIX века. Чаще всего в садовой культуре встречается дицентра великолепная. В целом дицентра проста в уходе и некапризна, хорошо растет в тени и на солнечных местах. И хотя в тени растение зацветает немного позже, но зато период его цветения будет дольше.
При работе с дицентрой следует всегда соблюдать осторожность и пользоваться перчатками, поскольку, попадая на слизистые, сок дицентры может вызвать расстройства и отравления.
Однако, может быть достаточно, про расстройства и отравления? Может быть вновь перейдем к истории? Ведь мы обещали опубликовать рассказ о простой женщине с русскими и украинскими корнями – Марии Ивановне Пономаренко (в девичестве – Калугиной).
Давайте вновь вернемся к записям Евгения Георгиевича:
«Я маменькин сынок. Я классический, рафинированный, почти идеальный маменькин сынок. Наверное, это неправильно, но так получилось, что я почти всю жизнь прожил с мамой под одной крышей. Было лишь два периода, когда мы жили порознь. Первый, это когда меня призвали в армию с 1968 по 1970 годы. И второй, с 1977 по 1987 годы, когда мы с Валентиной жили отдельно на улице Герцена, возле водолечебницы. Потом тяжело заболел отец и мы, поменяв квартиры, съехались вновь.
Так мама и прожила со мной, с моей семьей, сначала на улице Московской, а затем – на Кубанской Набережной. Из жизни она ушла второго марта 2007 года в возрасте 95 лет.
Если у меня есть то, что называется воля, нахрапистость и занудство, то этими качествами я всецело обязан отцу. Если у меня есть то, что называется интеллигентность, нерешительность, любовь к книгам, тяга к патриархальным мотивам и, как это сегодня модно говорить, толерантность, то всему этому я благодарен своей маме, Марии Ивановне, в девичестве Калугиной.
Мне нравится крылатое выражение про няню Пушкина: «Она была неграмотной крестьянкой, но обладала высокой человеческой культурой». Разумеется, я не собираюсь приближаться даже к праху ног великого Александра Сергеевича. Я всего лишь хочу сказать, что при полученном мамой всего лишь четырехклассном образовании, она всегда оставалась человеком высокой культуры.
Одно из ярких воспоминаний раннего детства. Пятидесятые годы, долгий зимний вечер в станице Каневской.
О существовании телевизора мы знаем исключительно теоретически. Есть мол, в далеких больших городах такие аппараты, которые не только говорят, как радио, но, мол, еще и показывают какое-то изображение. Но это, пожалуй, из области фантастики. В доме уютно, натоплена печка и горит керосиновая лампа.
Мы втроем сидим за столом, ужин уже прошел, ложиться спать еще рано. Отец просит: «Маша, почитай, пожалуйста!» Мама берет книгу и начинает громко, с выражением и достаточно артистично читать. Обычно это классика. Удивительно, но о существовании Анны Аркадьевны Карениной, Ильи Ильича Обломова, проживающего на Гороховой улице, и Вассы Железновой я узнал гораздо раньше, нежели в 7–8 классах средней школы. Это читалось для отца, просто я сидел рядышком.
Для меня же читали увлекательные произведения Бориса Жидкова, Валентина Катаева, Аркадия Гайдара и других, как правило, советских, писателей. Почему-то запомнилось, как я взахлеб ревел, когда закончилась сказка про Мальчиша-Кибальчиша:
«И погиб Мальчиш-Кибальчиш…
И схоронили Мальчиша-Кибальчиша на зеленом бугре у Синей Реки. И поставили над могилой большой красный флаг.
Плывут пароходы – привет Мальчишу!
Пролетают летчики – привет Мальчишу!
Пробегут паровозы – привет Мальчишу!
А пройдут пионеры – салют Мальчишу!»
Судите сами: как не заплакать, слушая такие волнующие строки, особенно когда их читает твоя мама!
Где-то между пятью и шестью годами мама же и научила меня читать. Благодаря ей, я до сих пор храню в своем семейном архиве первую ПРОЧИТАННУЮ МНОЮ книгу. Называлась она – «Колосок».
Размышляя о маминой жизни, наверное, следует коснуться ее мировоззрения. Ведь отец, безусловно, был идеальным продуктом советской эпохи и советской идеологии. Все, чего он достиг, дала ему Советская власть.
Он это осознавал, ценил и постоянно это подчеркивал. Даже события 1948 года не поколебали его глубинной сущности в правоте Советской власти. Лишь где-то с начала восьмидесятых годов всеобщая эрозия идеологизации постепенно начала захватывать и его душу.
Что касается мамы, то она практически всю жизнь была ПРИ ОТЦЕ, вместе с тем сохранив какую-то житейскую мудрость и легкое право на иное суждение. Некоторую ироничность, что ли.
Безусловно, уже с раннего детства мама воспитывалась в условиях социалистической идеологии, социалистической школы, социалистических лозунгов.
Однако, лозунги – лозунгами, но культ домашнего очага в семье исповедовался свято. Но, как бы там ни было, парень Георгий, без роду без племени, коим фактически являлся отец, вероятно, пришелся ко двору Ивана Васильевича.
Даже по всем строгим станичным канонам это была неплохая партия – молодой, красивый, энергичный, и что немаловажно – образованный агроном. А самое главное – они действительно искренне любили друг друга.
Я перебираю фотографии с изображением мамы. И одной из самых светлых и щемящих является та, где мама сфотографирована вместе с отцом, приехавший за нею и дочерью, примерно в 1937 году, дабы перевезти их в Винницу.
Мама всю жизнь вспоминала ту небольшую квартиру в Виннице, в которую привез ее отец. И чем больше лет проходило, тем больше волшебных черт она приобретала. Находилась она якобы в центре города, на берегу реки Южный Буг, рядом с музыкально-драматическим театром. Так ли это было?
Наверное. Не в этом суть. Главное – они были молоды, жизнь была прекрасной, и впереди открывались захватывающие дух перспективы.
Мама рассказывала, что как жена военнослужащего, она активно участвовала в общественной жизни. Кроме этого, их привлекали к военной подготовке – учили стрелять. И у мамы это настолько хорошо получалось, что она даже получила престижный по тем временам значок «Ворошиловский стрелок».
Возвращаюсь к довоенной фотографии. Счастливая молодая мама и строгий, подтянутый отец, еще в той легендарной буденовке и шинели, на которой отсутствуют погоны. Эти «царские» погоны появятся лишь только в 1943 году. Воистину, это весьма характерный отпечаток той далекой эпохи, с момента которой прошло немало времени.
Спустя значительный период времени после моей женитьбы я увидел иную фотографию, показавшуюся мне весьма созвучной той, которую я описываю. Это фотография моего тестя – Дереза Михаила Куприяновича, которого я никогда не видел, поскольку он слишком рано ушел из жизни, и моей тещи – глубокоуважаемой Елены Андреевны. Фотография сделана примерно в 1946 году, после возвращения с войны Михаила Куприяновича.
Вглядитесь – какая аналогия! Как всех задела и опалила война! Война, безусловно, оставила неизгладимый след во всем мамином мировоззрении. И, как это ни цинично звучит, война осталась самым ярким событием в жизни мамы.
Ей всю жизнь, вплоть до смерти, снилась война. Вернее, эпизоды эвакуации и образы тех городов, в которых ей пришлось побывать во время войны. Ей не снилась послевоенная жизнь. Ей снились города военного времени — Винница и Владимир, Ижевск и Либава, Орск и Казань.
Что касается пребывания в эвакуации, то этот период жизни мамы достаточно хорошо изложен в повествовании Дианы Георгиевны.
В конце войны Мария Ивановна по вызову отца поехала в Латвию, в город Лиепая, где в то время служил Георгий Иванович. Безусловно, впечатление практически хуторской девчонки от ухоженной, несмотря на войну, «буржуазной» страны, было грандиозным.
Все было внове и распаляло воображение. Вероятно, свой отпечаток накладывала и психология победителей. К тому времени отец уже был старшим офицером и занимал относительно солидное положение. Поэтому, весь этот «латышский период» оставил неизгладимый след в мамином мировоззрении.
Здесь не следует забывать и то обстоятельство, что промежуток между летом 1945-го и началом 1947 года можно назвать временем советской идеологической оттепели (слабенькой, но все же). Победители везли домой не только радиоприемники и аккордеоны – к весьма ценимым трофеям относились патефонные пластинки с русскими записями.
Война явочным порядком сняла запрет с многих эмигрантских песен. Вернулся на родину Вертинский, и запрет (и без того мало соблюдавшийся) на его песни был негласно снят. Популярность Вертинского была необычайной.
Да и как могло быть иначе. Спросим себя: что мог противопоставить унылый «социалистический реализм» всего лишь одной его строчке: «Мне снилось, что сердце мое – колокольчик фарфоровый в желтом Китае»? Все это, и многое другое, безусловно оказывало влияние на формирование мировоззрения относительно молодых людей.
Однако «западный» период оказался недолгим. И спустя некоторое время семья Пономаренко уже в полном составе, включая школьницу Диану, переехала сначала в город Владимир, а потом в город Ижевск.
Будучи в девяностые годы в Ижевске, я все-таки нашел тот дом, где они проживали. Причем, на удивление, это оказалось достаточно несложно. Надо было найти деревянный двухэтажный дом с тремя подъездами, расположенный напротив церкви. Храмов в городе Ижевске не так уж и много. Поэтому, после получасовой поездки по городу мы этот дом действительно нашли!
Поднялись по скрипучей, сильно изможденной лестнице на второй этаж. Постучали. Вышла очень пожилая, лет девяноста, женщина. Не знаю, может быть, она хотела сделать мне приятное, но на мои вопросы она ответила, что помнит, как в этом доме в конце сороковых годов жила семья военного, с женой примерно ее возраста и дочерью в возрасте примерно 12–14 лет.
Моя мама чрезвычайно была рада этой находке. И я, наверное, несколько лет подряд периодически снова и снова рассказывал ей, как искал этот дом, как поднимался по лестнице и как разговаривал с этой женщиной. И маме, надо полагать, было очень приятно – наверно при этом она мысленно возвращалась в свои молодые годы.
Что касается отца, то он был для мамы непоколебимым авторитетом. Его слово было очень весомо. Провожая мать в эвакуацию, он сурово, как будто вбивал гвозди, наставлял ее: «Во время поездки спрячь документы на груди. И если будет бомбежка, ничего, подчеркиваю, НИЧЕГО не бери. Хватай только Дину за руку и беги, как можно дальше в поле».
И этим отец, возможно, спас жизнь своей Машеньке и дочурке. Ибо эшелон бомбили, и не раз. И когда эти бомбежки происходили, многие пытались тащить за собой свой нехитрый скарб, и вражеские снаряды застигали их неподалеку от вагонов. Так и лежали эти люди, смотря остекленевшими глазами в небо и вцепившись рукою в свой распотрошенный взрывом чемодан.
Мама никогда не играла какой-либо существенной роли в экономике нашей семьи. Но в самый тяжелый период, в конце сороковых, начале пятидесятых годов, когда уже оборвалась стремительная карьера отца, моя скромная, мягкая по натуре мама вдруг проявила весьма решительный нрав.
Она неожиданно подставила существенное плечо помощи Георгию Ивановичу. Дело в том, что в нашей семье была вещь огромнейшей ценности – ручная швейная машинка «Зингер», выпущенная в начале двадцатого века и подаренная Иваном Васильевичем молодой семье Пономаренко.
А у мамы сохранились модные женские выкройки, привезенные ею из Латвии. Ведь она вместе с отцом пробыла там несколько месяцев. Выкройки из страны, которая совсем еще недавно была самой что ни на есть буржуазной, со всеми присущими ей элементами буржуйской роскоши, как те же самые выкройки. И мама начала обшивать местных деревенских модниц.
Ведь жизнь после войны начала потихонечку налаживаться. Уже в магазине иногда даже можно было приобрести те или иные ткани. Но только шить их было негде и некому. Слава о мастерице, шьющей элегантные, в чем-то похожие на буржуйские, наряды, передавалась под страшным секретом от одной девицы к другой.
Поэтому машинка стучала без остановки целыми днями. Это я уже отчетливо помню, как девчата забегали в дом, примеряли полуфабрикаты своих обновок, переодевались, а я в это время подглядывал за ними.
Это лишь теперь я понимаю, что вся мамина деятельность была на грани нарушения строгого, но справедливого советского закона. Фактически у Марии Ивановны проснулись те самые кулацкие гены, за которые ее отца, Ивана Васильевича, чуть не сослали в Сибирь. Но, вероятно, руки районных фининспекторов не дошли до Старой деревни, а девчата не «сдали» недавно появившуюся умелицу, образно говоря, доверительно «передавая» ее друг другу из рук в руки.
Да и денег мама практически не брала. Откуда они были в то время у колхозных девчат? В качестве оплаты мог быть мешочек муки, бутылка масла, курица или же десяток-другой яиц.
Однако этот натуральный обмен продуктами труда играл колоссальную роль в бюджете истерзанной судьбою семьи. Семьи, которая совсем еще недавно жила в относительном достатке и пользовалась многими привилегиями.
Что касается маминой занятости. Лишь только в 1959 году семья основательно осела в городе Краснодаре, а до этого была череда бесконечных переездов. Поэтому у мамы не было той существенной составляющей современной женщины, которая называется интересная работа, профессиональные наклонности или же любимая специальность.
Да и на что могла рассчитывать женщина, формально имеющая за спиной всего лишь четыре класса, считай, хуторской школы?
Через некоторое время после переезда в Краснодар до ухода на пенсию в 1967 году мама работала на несложной работе на Краснодарском фарфорофаянсовом заводе. Но работа уже никогда не была существенным фактором ее жизни. Важным по-прежнему оставалась семья, которой она всецело отдавала свою душу.
У мамы никогда не было каких-либо золотых или серебряных драгоценностей. Так что в этом плане она нас с Дианой крупно «подвела».
Вот читаю сегодняшнюю прессу и умываюсь горькими слезами: «Пришло время, – считают эксперты, – накопления фамильных драгоценностей. Через год-два в России появится рынок эксклюзивных ювелирных украшений, которые передаются из поколения в поколение, накапливая в себе стоимость. Сегодня их цена начинается от 1000 долларов и выше, но ежегодно будет расти в 1,5–2 раза».
А наша мама нам с сестрой ничего-таки из этих самых «фамильных драгоценностей» так и не оставила! Вот такие «огорчения».
Однако есть вещи, ценность которых несравненно выше бриллиантовых подвесок. Это папины письма с фронта, бережно сохраненные мамой и выдержавшие многочисленные невзгоды, и переезды.
Думаю, не каждая семья может гордиться такой драгоценностью, находящейся в моем доме. Вдумайтесь – этим пожелтевшим листочкам уже под семьдесят пять лет! И за это мы трепетно благодарны нашей маме.
Я не знаю, что сделают мои дети и внуки с барахлом, накопленным мною и Валентиной, которое когда-то перейдет к ним. Но очень хотелось бы, чтобы эти письма хранились веками, как бесценная реликвия, свидетельствующая о мерзкой сущности той подлой войны и любви двух человеческих сердец, переживших ее.
На мой взгляд, эти письма – не просто листочки пожелтевшей бумаги, а огромный исторический пласт, моральная ценность которого лишь только будет возрастать с каждым годом и каждым новым десятилетием. Спустя годы, безусловно, эти письма читаются иначе, нежели почти семьдесят пять лет назад.
Эти фронтовые письма характерны той обыденностью, отличающиеся от «правильности» официальной пропаганды. В них нет упоминания коммунистической партии, Сталина, описания боевых побед и призыва крепить единство фронта и тыла. В этих письмах совсем иная война – тревожная и торжественная, со своим, именно человеческим лицом.
Это, прежде всего, сообщение о том, что человек жив, ранен или убит, физический знак родным и близким о его состоянии на войне. Однако для автора и его адресатов письма означали не что иное, как молитву, обращение фронтовика к некой сверхъестественной силе. Что за сила была в этом обращении? Вероятно, ее можно назвать Надеждой, Мечтой, которые были не чем иным, как Верой в Победу. Именно эта сила постоянно присутствует или подразумевается в письмах.
Причем в этих письмах нет ничего героического, в них преимущественно отражается повседневный ратный труд. Война как обычная работа, только с постоянной угрозой для жизни, война человека, оскорбленного за большую и малую Родину и жаждущего отмщения, — такой рисуется Великая Отечественная во фронтовых письмах Георгия Ивановича.
И даже если не хочется впадать в пафос, не сделать это чрезвычайно трудно, потому что невозможно избавиться от этого образа: не просто человека на фронте, а Российского Воина, буднично, как до войны дома, а теперь с оружием ведущий изнурительную работу по защите Отечества.
Написание письма и его прочтение в тылу, как мне кажется, наряду с прочей информационной нагрузкой, носили своеобразный ритуальный характер. Где-то эти фронтовые письма были своеобразными молитвами. В СССР, как атеистическом государстве, на фронте и в тылу Бога почти не было, он был допущен туда лишь чуть больше, чем до войны, и он вращался в сфере политики, а не во фронтовом бытие.
Поэтому, на мой взгляд, фронтовые письма воодушевляли и автора, и его адресатов Верой, Надеждой, Любовью, которые возвышались над страхом быть покалеченным или убитым на фронте, над невзгодами в тылу.
Когда читаешь эти фронтовые письма, в голову невольно приходят светлые философские суждения – ПИСЬМА КАК МОЛИТВЫ. Фронтовое письмо – это весточка с того края, где жизнь может оборваться в любую минуту.
Вот примерно, какие мысли возникают при просмотре этих фронтовых писем. И уже в новом, XXI веке, сердце наполняется глубокой благодарностью за то, что Мария Ивановна сохранила эти драгоценные реликвии.
Хотелось бы подчеркнуть еще одно обстоятельство. У мамы, в отличие от отца, не было ни одной, не то, что правительственной награды, но, по-моему, даже какой-либо маломальской грамоты или благодарности, как свидетельства общественного признания ее труда.
Но это, думаю, не является самым большим грехом. Ибо мы с Дианой глубоко и отчетливо понимаем, что только благодаря этой женщине и Георгию Ивановичу мы смогли достичь того, чего мы добились. И все это исключительно доброте и ласке этой чудесной женщины, которая называется нашей мамой и в жилах которой причудливо соединились исконно-русская и частица украинской крови.
У мамы было какое-то природное чувство и умение к воспитанию детей, переданное ей от Акулины Кирилловны. Она никогда не повышала голос на детей и внуков, при этом, полагаю, смогла привить им глубокие морально-нравственные качества. И это, на наш взгляд, была самая великая ее заслуга, которую невозможно оценить никакими красными звездами, медалями и почетными грамотами. Ибо это был огромный, великий подвиг обыкновенной, простой русской женщины…»
Вот такой трогательный рассказ Евгения Георгиевича о своей маме – Пономаренко Марии Ивановне, представительнице рода, носившего фамилию Калугины.
Однако, тема «Война и женская доля» — воистину неисчерпаема!
Мы не хотим утомить тебя, любезный читатель, но было бы неправильным, не рассказать еще об одной женщине, маме Валентины Михайловны – о Елене Андреевне Дереза (в девичестве – Власова). Она также испытала все ужасы и тяготы войны.
Однако, это уже в последующей, двадцать третьей главе, которая называется: «Семейство двенадцатое – Лютиковые или о роли почтовой марки в судьбе человека…».
[1] Жизнь растений. В шести томах. Том пятый, часть первая. Семейство маковые. – М.: Просвещение. 1980. С. 217.
[2] Жизнь растений. В шести томах. Том пятый, часть первая. Семейство маковые. – М.: Просвещение. 1980. С. 222.
[3] Жизнь растений. В шести томах. Том пятый, часть первая. Семейство маковые. – М.: Просвещение. 1980. С. 220.
[4] Для особо любознательного читателя сообщаем, что до войны, 29 октября 1932 года Президиум Центрального Совета добровольного общества содействия обороне и авиационно-химического строительства СССР (ОСОАВИАХИМ), утвердил положение о звании «Ворошиловский стрелок». А уже 29 декабря 1932 года учрежден сам знак. Утверждалось, что знак создается в целях привлечения широких народных масс к укреплению обороноспособности СССР.
[5] Конечно, это личное письмо. Но думаем, что отправитель и адресат не обидятся на нас, если мы приведем эти быстрые, короткие строки фронтового послания, написанного карандашом: «Здравствуй Мура! Пишу тебе несколько строк и хочу уведомить, что я здоров, чувствую себя хорошо. Мы в настоящее время крепко гоним врага, идем вперед на Запад. Идут жаркие бои. Пиши дорогая хоть несколько родных, теплых и ласковых слов».
